Черные закорючки

Ко "Дню антикварных штучек" в Заповеднике - видимо, уже вне конкурса, ибо с большим опозданием. Но пусть все равно будет. :)


В шкафу терпко и щекотно пахло геранью. Данька знал, откуда брался запах – бабушка в борьбе с молью раскладывала на полках остро пахнущие веточки с бархатными листьями. Веточки со временем засыхали, и от неосторожного прикосновения превращались в кучки невесомого зеленого пепла. Бабушка, ворча, сменяла их на новые, и запах герани прочно обосновался в недрах огромного платяного шкафа. Шкапа, как называла его бабушка.

Шкаф Даньку завораживал. Огромный, с тремя широкими скрипучими дверцами, он таил в себе неисчислимое количество секретов и тайн. Там висела на плечиках и вешалках старая военная форма, длинные бальные платья и коротенькие курточки с полосатым матросским воротником – и Данька все пытался представить, кто и когда надевал эти одежды. Там на полках лежали стопочки аккуратно отглаженных носовых платков, маек, вязаных кофточек – каждая вещичка с маленькой, тщательно вышитой монограммой в уголке. Переплетенные А и П с завитушками. Данька ни разу не видел, чтобы кто-то носил эти вещи с монограммой. А на дне шкафа громоздились старые обувные коробки, перевязанные поблекшей от времени шелковой тесьмой. В этих-то коробках и скрывались самые главные сокровища. В них можно было найти что угодно – пожелтевшие от времени газетные вырезки, сухие цветы, конверты с причудливыми марками, старинные открытки с пухлыми младенцами, ангелами и заснеженными городками. Обрывки писем с расплывшимися кое-где чернилами, книги без обложек и в заляпанных чем-то обложках, дурацкие бесполезные сувениры вроде открывалки для лимонадных бутылок в виде Мики-Мауса. В некоторых коробках попадались старые, часто поломанные игрушки – и Даньке нравилось вертеть их в руках, представляя, как бегали когда-то по рельсам эти маленькие паровозики и качали головами упрямые неваляшки.

Сегодня целью Данькиных раскопок были рыболовные снасти. Он смутно припоминал, что две недели назад в одной из коробок ему попадался спичечный коробок с мормышками, пакетик с приманками и поплавками и мотки тонкой лески. Данька собирался с ребятами на пруд, с ночевкой. Бабушка, выдавшая разрешение на эту авантюру неохотно, сразу предупредила, что денег на спиннинг или даже простую удочку не даст – не потому, что жалко, а в воспитательных целях. Данька с такой постановкой вопроса не то, чтобы согласился – но и возражать особо не стал. Пожал плечами и полез в шкаф. Отпустила – и на том спасибо.

Нужная коробка все никак не находилась. Иногда шкаф бывал удивительно упрямым – и Данька знал, что раздражаться и злиться не имеет смысла. Все равно нужная вещь не найдется до тех пор, пока шкаф не покажет то, что задумал. Так что Данька терпеливо открывал коробку за коробкой и задумчиво перебирал содержимое. Ракушки с поломанными краями, камушки и какие-то пахучие ломкие ветки. Пожелтевшая от времени расплывчатая фотокарточка – тоненькая девушка с солнечным зонтиком на фоне волн. Картонка билета и огрызок карандаша. Томик стихов Есенина. Записная книжка в бардовой бархатной обложке.

«…а еще сударыня моя  Алевтина изрядно строптива и своенравна – норовом, похоже,  в батюшку своего, покойного Тимофея Степановича. Матушка моя пребывает по сю пору в расстроенных чувствах, но я остаюсь верен слову – нет мне милее ведьмы этой деревенской по обе стороны холодного северного моря…»

— Данька! Тебя ждет во дворе Макс, нетерпеливо роя копытом землю… — бабушка вошла, как всегда, неслышно.

Данька хрюкнул, представив своего дружка в копытах и конской сбруе, и принялся торопливо выбираться из шкафа. Записная книжка, соскользнув с колен, упала на вытертый паркет с неестественно громким стуком, словно весу в ней было полпуда. Бабушка охнула.

— Баб, а кто такая Алевтина? Ты чего, бабушка?

— Алевтиной звали мою прабабку. А вот где ты нашел Пустой Дневник, хотела бы я знать?! Вечно ты умудряешься вляпаться во всякие неприятности, Даниил…

Данька обиженно надулся. Разве же он виноват, что шкаф подсунул ему эту записную книжку?!

— И никакой он не пустой, там про Алевтину написано… И вообще, я не виноват, он сам.

— Сам-сам…— бабушка нагнулась, чтобы поднять записную книжку. — Я же говорю, пустой…

Перед Данькой замелькали пустые, пожелтевшие от времени страницы. Мальчишка недоверчиво покачал головой.

— Но я же только что читал… Там было про Алевтину, и про ведьму… Мелким таким, убористым почерком. С завитушками.

— Угу, — бабушка спрятала дневник в карман кухонного фартука и пристально глянула на внука.— Ты гулять-то пойдешь, или мне отослать Макса прочь?

Данька возмущенно фыркнул, и козликом ускакал во двор. Ну бабушка, придумает тоже – отослать прочь! Сегодня же на холме у крепостной стены будут змеев запускать, и Макс с Данькой пропускать это зрелище были решительно не намерены…

Даниил вздохнул и задумчиво повертел в руках старый снимок – он стоит на холме, прикрывая глаза от солнца, босиком и в полосатой майке, рядом ухмыляется Макс с голым пузом, в кедах на босу ногу, а за спиной у них полощутся на ветру хвостатые змеи. Надо же, столько лет прошло, а все помнится… Нет уже давно бабушки, и шкафа того нет, а вот пожалуйста – стоит лишь глянуть на фото, и вспомнился запах герани, и гладкий шелк тесьмы, и шершавый картон коробок, пахнущих канцелярским клеем. И Пустой Дневник. Даниил опустил руку в карман и нащупал вытертый местами бархатный переплет. Вытянул, не глядя, и раскрыл наугад:

«… феномен функционирования зеркальных нейронов еще объяснен до конца, но есть основания предполагать…»

Не то.

«… буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…»

Не то.

«... осенний дождь стучал в окно. Капли его медленно ползли по стеклу – и столь же медленно…»

Не то. Не то. Не то! Эх, ну как же я не спросил тогда у бабушки, почему Пустой Дневник не всегда пустой. Кто в нем пишет?! Зачем?! О чем?! А теперь уже не спросишь, и не узнаешь. И остается только листать пожелтевшие от времени страницы наугад…

«…Господи, я прошу не о чудесах и не о миражах, а о силе каждого дня. Научи меня искусству маленьких шагов…»

— Ты мне снова снишься, да? Это хорошо… Я так ждала этих снов,— Яна, осторожно ступая по песку босыми ступнями, пошла туда, где виднелся на фоне звездного неба его силуэт.— Дэн…
Дэн подошел совсем близко и осторожно коснулся кончиками пальцев непослушной прядки у её левого уха.
— Конечно, я тебе снюсь. Иди сюда, малыш, я покажу тебе кое-что интересное.
Она пошла за ним, без страха остановилась на самой кромке высоченной скалы. Под ногами клубился туман. Над головой раскинула крылья зыбкая августовская ночь.
— Что это?
— Это Млечный Путь. Помнишь, я рассказывал тебе историю о том, как небесный пастух случайно пролил молоко?
— Эээээ, Дэн, это же сказка для маленьких, — Яна улыбается, и на щеках ее появляются милые ямочки. — Млечный Путь – это галактика, огромное скопление звезд. Ну, по крайней мере, так считает Гугл. И где-то в этом скоплении притулилось наше маленькое солнышко… Я думала, в этих широтах Млечный Путь не виден.
— Believe what you must, но ничто не мешает Млечному Пути, будучи галактикой, быть одновременно брызгами случайно пролитого молока…
— Эх, Дэн, душа моя, такая философия может завести слишком далеко. Так ты скажешь, что ничто не мешает нашей встрече, будучи сном, быть одновременно реальностью… Но я-то знаю, что это неправда.
— Believe what you must, малыш… Но ты ведь не откажешься от прогулки? Даже зная, что это сон?
— Разумеется, не откажусь! — Яна схватила Дэна за руку и весело рассмеялась. — А куда мы пойдем?
— Мы пойдем в гости. Навестим мою давнюю знакомую…
— Твою бывшую подружку? А как ее зовут? — в голосе Яны помимо ее воли чуть дрогнули ревнивые нотки. Дэн рассмеялся и обнял ее за плечи.
— Мою подружку зовут осень. Пошли, я вас познакомлю…

Все дорожки в парке заляпаны яркими рыжими пятнами сбежавших с деревьев листьев. Они задорно перешуршиваются и перелетают с места на место, легонько толкаемые в спину заботливым ветром. Ветру хочется, должно быть, чтобы они взлетели высоко-высоко, расправили крылья и полетели куда-то в пронзительную синюю даль. Но листья шепчут друг другу: «I don't think so!» и собираются в пышные, полные терпкого осеннего неба кучи. И, Боже мой, как же здорово нырять в эти кучи! Прав был английский классик, без огромных пестрых куч сухих листьев этот мир был бы слишком несовершенен.

Столики уличных кафе словно съежились от зябкого, зыбкого воздуха сентябрьского утра. Выгибают клетчатые спинки пушистые пледы, и чуть пофыркивают сонные инфракрасные лампы. «Чашечку эспрессо для меня и большую кружку латте для этой прекрасной леди», — говоришь ты, и колокольчик над дверью важно кивает, позвякивая. А воробей, дерзкий наглец в ярком малиновом берете, чирикает со спинки пустого стула, возмущенно топорща хвост – требует непременно добавить к заказу парочку свежих круассанов. Потому что от круассанов, как известно, бывают крошки, а что может быть лучше свежих крошек ранним сентябрьским утром, на самой кромке лета?

В дюнах над морем сердито гудят ветряки. Чайки с протяжными криками носятся у самой кромки воды, а смешной спаниель несется во всю прыть в полосе прибоя – и длинные уши его развеваются на ветру, и ветер дует навстречу, и он свободен и счастлив. «Ах, как жаль, что я не спаниель»,— думаю я, покрепче прижимаясь к тебе. «Если бы я была собакой, были бы долгие прогулки в полях и перелесках, теплый коврик у камина и ласковые руки на загривке. Можно было бы вилять хвостом от избытка чувств, громко лаять на надоедливых галок, таскать в зубах любимую игрушку и смотреть на тебя преданными глазами. Жизнь была бы простой и понятной, и единственной мукой было бы ждать долгими осенними вечерами, когда ты возвратишься домой. Ах, как жаль, что я не собака…»,— думаю я. Ты кладешь мне на макушку тяжелую горячую ладонь. Смотришь с улыбкой сверху вниз – и я тут же начинаю вилять хвостом. Ну и что, что я и не собака…

Высоко в небе над Старым городом пестрыми глыбами висят огромные воздушные шары. Сначала кажется, что это сон. Но это, разумеется, не сон, и все отчетливее становится гул от работающих газовых горелок, скрип канатов и громкие крики перевозчиков. Мечтала ли я когда-нибудь покататься на воздушном шаре? Разумеется, нет. Не знаю, почему «разумеется». Наверное, воздушные шары – это история вовсе не из моей сказки. В моих сказках всегда было много ветра, песка и морской соли, много воды и много крыльев – и совсем мало техники. Наверное, это от того, что я всегда одна, тут  ты прав. Сложно представить счастье от полета на воздушном шаре в гордом одиночестве. 

Посреди мощеной булыжниками небольшой площади важно разлеглась большая, бликующая на солнце лужа, загостившаяся подружка вчерашнего ливня. Брезгливая полосатая кошка старательно обходит лужу стороной, а несмышленый человеческий детеныш в ярко-красных резиновых сапожках упорно топает к самому центру. Топ-топ-топ – кучи брызг и задорный смех.И вот скачут  по площади солнечные зайцы, и улыбаются прохожие, и согласно кивает ангел, примостившийся у трубы на скате черепичной крыши. И наше маленькое солнышко, притулившееся где-то на окраине Млечного Пути, тоже улыбается и кивает. Хорошее время. Осень.

— Ты приснишься мне снова? Пожалуйста, Дэн, приснись мне снова…
—Я постараюсь, малыш. Это трудно, ты знаешь, сниться тем, кто не верит, что когда-то растяпа-пастух пролил через все небо молоко...


Кстати, еще про Дэна и Яну есть здесь

Апрельские сумерки пахнут морем. Впрочем, морем тут пахнет круглый год. А эти апрельские сумерки, кроме моря, пахнут еще свежей сдобой из ближайшей пекарни, крепким кофе из картонного стаканчика, мужской туалетной водой с чуть горьковатым привкусом цитруса и влажной шерстью  моего шарфа в крупную шотландскую клетку. Я сижу на самом краю крыши, свесив ноги в мокрых кедах в глубокий колодец, образованный тремя старыми девятиэтажками. Надо мной проплывают в темнеющем небе лохматые, вихрастые облака. Где-то в вышине кричит свое вечное тоскливое «Кайя!» серебристая чайка. Внизу зажигаются уютные рыжеватые фонари, и машины пробираются вдоль улиц словно на ощупь, оставляя за собой отчетливый светящийся хвост. Стас лежит на плоской крыше у меня за спиной, легкомысленно закинув руки за голову и простодушно улыбаясь медленно проступающей на небе дымчатой луне. Когда он валяется вот так, меня всегда мучает один вопрос – куда деваются крылья? Или, если они никуда не деваются, удобно ли на них лежать вот так, запрокинув руки за голову? Не помнутся ли перья? Не останется ли на спине синяков? И как…
— Тебя волнуют такие забавные глупости, — усмехается вечернему небу Стас. — До сих пор никто не спрашивал, куда деваются крылья. Впрочем, до сих пор мне не приходилось ни с кем вот так гулять по крышам… —приподнявшись на локте,  Стас смотрит на меня камышовыми глазами, и я вижу, что в них прячется лукавая усмешка. — В общем, ты не волнуйся. Крылья появляются только тогда, когда нужно. А в другое время их нет. И перьям ничего не сделается…
Вы уже догадались, разумеется. Ну да, он ангел. Бывает.
Мы познакомились со Стасом около полугода назад, в больнице. Стас тогда еще не был ангелом, а я тогда еще не гуляла по крышам. Так что мы оба сильно изменились за последние шесть месяцев. Впрочем, это неважно. Ведь по большому счету, удовольствие от беседы определяется вовсе не наличием оперения на определенных частях тела…
— Иди сюда. Я тебе кое-что покажу!
Стас подходит неслышно и садится рядом, также свесив в небо босые ноги в старых джинсах. Становится немного теплее, и гораздо отчетливее пахнет цитрусом и сандалом. Cerutti. Странно. Когда я была маленькой, я знала совершенно точно, что ангелы пахнут книжной пылью и церковным ладаном.
— Пффф… — Стасу смешно. — Ты просто кладезь невежества, душа моя. Книжной пылью и ладаном пахнут церковные мыши.
Смеемся вместе. Со Стасом хорошо смеяться. Он легкий. И с ним всегда… трудно объяснить… всегда просто и пусто, как летают в небе птицы… Sancta simplicitas. Но гораздо сложнее, чем привиделось бедняге Гусу…
— Ну показывай уже, что ли…
— Смотри. Их на самом деле много, но я покажу тебе только самые любимые...
—  Кого много-то?
 — Не кого, а чего, чучело! Окон, разумеется. Окон, светящихся в темноте. Смотри! Сначала вон то – видишь, слева, на верхнем этаже?
— Пузатый бородач в полосатом свитере?
— Ты неправильно смотришь. Даже странно, что приходится объяснять это ангелу… Смотри еще раз.
— Аааа… ничего себе! И он бросил совсем все?
— Ага. Зато теперь он занят любимым делом. Изучает дельфинов, работает в Институте биологии моря. Пока ассистентом, но я думаю, все у него получится. И еще у него теперь есть Катя. По средам и пятницам они ходят в кафе, иногда он остается у нее, спит на старом скрипучем диванчике… Но вот увидишь, к зиме они будут жить вместе.
— Обещаешь?
— Конечно. Теперь вон то — прямо по центру, четверное сверху.
— Девочка с собакой?
— Ну, Стас же! Не придуривайся!
— Ладно, хорошо. Слепая девочка и собака-поводырь.
— Она танцует.
— Собака?
— Вот дурак! Девочка. Она танцует фламенко.
— Да ладно… откуда ты знаешь?
— Знаю. Она мечтает поехать в Испанию, но боится, что с Савушкой ее не пустят в самолет.
— Пустят. Смотри внимательно – видишь? Этим летом они будут гулять по Барселоне…
— Ой, точно! Ну ладно, смотри следующее. По диагонали направо, третье внизу.
— Кукольных дел мастер. Я его знаю. Его куклы мы дарим умирающим детям к Рождеству.
— Почему?
— Потому что с ними не страшно умирать.
— Значит, он из ваших?
— Еще нет. Но уже скоро. Ты навестишь его незадолго до конца?
— Конечно. Он любит теплое молоко и мягкое имбирное печенье. Мне не сложно…
— Спасибо, хороший мой.
— Дальше? Вон то, маленькое, на самом верху.
— Гном какой-то…
— Сам ты гном! Это Карлуша.
— Карлуша – борец за чистоту улиц этого маленького сегмента вселенной. Почетный дворовой!
— Ну не ерничай! Посмотри – в этом дворе все зацвело почти на две недели раньше срока. Кроме того, он пишет письма.
— Какие письма?
— Обыкновенные письма. Бумажные. Добрые, хорошие, простые письма. О том, что происходит вокруг. О том, как плывут в небе облака, и как растет трава. О том, что все обязательно будет хорошо. Иногда он рисует небольшие наброски пастельными мелками. Иногда пишет стихи. Аккуратно складывает все это в конверты. И потом отправляет.
— Кому?
— Людям. Незнакомым людям. Просто пишет адрес без имени и отправляет письмо. И знаешь – ни одно еще не вернулось. Все нашли своих адресатов.
Стас недоверчиво косится на меня. Потом легонько поводит плечом – и мне на колени падает белоснежное перо.
— Ты ему передай, ладно? Оно давно уже ищет его… Слишком хорошо спрятался.
— Ладно. Передам.
— Следующее я покажу! Прямо по курсу, на пятом этаже.
— Рыжая комната с веснушками? Там живет сказочница и ее крыс Мартын. Летом они сбегут в Крым, и она напишет там свои самые лучшие сказки – напитанные звездным небом, полуночным ветром с моря, медовым ароматом луговых трав, дымом костра и шелестом древесных крон. И там же она навсегда оставит Мартына. Будет горько плакать. И станет  чуточку старше.
— Думаешь, станет? Настоящие сказочники ведь не становятся старше. Только мудрее. Думаю, у нее тоже получится…
— Возможно. Веснушки – это весомый аргумент. Теперь вон то, с голубыми занавесками.
—Так-так-так…  фея запечных сверчков и замочных скважин. Угадал?
— Да ну тебя! У нее пятеро детей, видишь? Один свой, остальные приемные. Она работает мамой. И у нее растут счастливые дети. Здорово же?!
— Она не работает, малыш. Она просто живет – так, как ей было предначертано. Это действительно редкий дар. Снимаю шляпу! Давай последнее, и по домам, а то уже скоро светать начнет…
— Ладно. Смотри влево, третье окно сверху с дальнего края…
— Трень-брень, на дворе плетень… Раз-два, все нам трынь-трава…
— Стас, ты чего?
Смеется.
— Там мальчишка. Читает под одеялом Крапивина. Я таким же был в детстве… Бестолковым обормотом, мечтателем и пустомелей.
— Но ты же вырос. И стал выдающимся человеком.
— Ага. А потом умер. И стал ангелом.
— А потом?
— Что – потом?
— Ну не знаю… ведь должно же быть какое-то потом? Вот ты был мальчишкой. Потом стал взрослым. Прожил какую-то жизнь. Потом умер. Стал ангелом. Гуляешь со мной по крышам, укачиваешь ветры на звездных качелях, заплетаешь медовые сказки мышам. Но когда-то ведь это закончится. А что потом?
Стас обнимает меня за плечи и прижимает к себе. А я и не заметила, как стало холодно. На иссиня-черном небе огромным сырным огрызком болтается луна. Задувает с моря пронзительный ночной ветер, чуть слышно доносится до нас звук прибоя. Ночь на мягких лапах крадется по земле к западу. Скоро рассвет.
— Тебя волнуют такие забавные глупости, малыш…— в камышовых глазах Стаса снова искрятся смешинки. — Нет никакого потом. Есть сегодня, сейчас – эта ночь, эти звезды, этот ветер… А потом… когда оно придет, тогда и узнаем.

Майка знала, что ей непременно влетит. Прыгать по облакам в одиночку, без взрослых, категорически запрещалось. Об этом знали все ребята. Но удержаться Майка не смогла – таким славным и солнечным выдалось сегодня утро, такие мягкие и пушистые облака проплывали под ногами, так нежно и ободряюще дул в лицо пахнущий осенью западный ветер…

— Привет, Майка!

Девочка обернулась на голос – и радостно заулыбалась. На облаке чуть выше сидел, свесив ноги в дырявых джинсах в пустоту, молодой парень лет 25-30. И задорно ей, Майке, подмигивал. Егор. Ее любимый ангел-хранитель. Ну, то есть, хранил и оберегал он кого-то другого, но Майка очень любила проводить с ним время.

— Привет, Егор!

Майка весело помахала рукой и, подпрыгнув, невесомо опустилась с краю  его облака. Осторожно ступая, подошла и уселась рядом. Жестом примерной девочки аккуратно разгладила на коленях юбку. Запрокинув голову, посмотрела Егору в глаза – и вместе с ним рассмеялась.

— Ох и влетит же тебе, Майка! Снова без спроса по облакам шастаешь…

— ну так небо-то какое сегодня, Егорушка! Голубое-голубое! И облака пушистые, как барашки! И ветер…

— Небо тут всегда голубое. И облака. И ветер.

— Ну не притворяйся! Ты же понимаешь разницу! Голубое-голубое… И барашки…

Егор снова рассмеялся и дружески приобнял девочку. Майка доверчиво прижалась к его плечу щекой.

— Эх, Майка… нет, девочка, я так и не научился различать 120 оттенков голубого неба. Тем более там, внизу, небо так редко бывает голубым…

— Редко бывает голубым?! Какое же оно там?

— Серое. И все время дождь. Дождь-дождь-дождь…

— Дождь?

— Это когда с неба, из серых туч, на землю капает или льется вода.

— Вода с неба? Ух ты!! Расскажи мне про дождь, Егор…

***

Хуже всего ей бывало в те дни, когда шел дождь. А шел он здесь почти всегда. Бесконечная морось и густой, липкий серый кисель, неторопливо вползающий через все окна сразу, грозил затопить ее с головой. Она часто именно так себя и чувствовала – как утопающий, изо всех сил стремящийся к поверхности за глотком воздуха. Только воздуха не было. Один сплошной дождь.

«Интересно, ну почему так? Чем я хуже других, что во мне не работает так, как в них? Ведь есть же люди – ходят легко, смеются весело, улыбаются радостно друг другу. Любуются голубым небом, шуршат опавшей листвой, выгуливают собак в парке. Влюбляются, целуются, живут вместе – и выглядят совершенно счастливыми. А вокруг меня вечно серый, непроглядный дождь… Господи, ну неужели я не заслужила хоть капельку счастья?!»

Егор в такие минуты тяжело вздыхал, стоя за левым плечом своей подопечной. Однажды она, то ли в шутку, то ли всерьез, рассказывала приятельнице, как легко было бы решить все проблемы – выпить горсть таблеток, заснуть и больше не проснуться. В Небесной Канцелярии тут же решили, что ей нужен специалист по усиленной опеке. И прикрепили к ней Егора – но, кажется, контакт не сложился. Его подопечная, Марья Александровна Калинина, 27 лет от роду, совершенно не слышала своего ангела-хранителя. А иногда, словно нарочно, поступала наоборот. У нее была престижная, но нелюбимая работа. Престижный, но тихо презираемый поклонник. Престижное, но неуютное жилье в самом центре престижного мегаполиса. Словом, картинка из глянцевого журнала – шик, блеск, пустота… Человек, ежедневно потихоньку убивающий себя с упорством, достойным лучшего применения. Господи, ну неужели я не заслужил хоть раз получить в подопечные счастливого человека?!

***

— Понимаешь, Майка, дождь – он слишком разный, чтобы про него рассказать. Как он теплыми лапками первых капель гладит по лицу… как холодными мурашами заползает за воротник… как, радостно хохоча, надувает пузыри в лужах…

В жизни, к сожалению, часто бывает так – совсем простые с виду явления и понятия оказываются очень многообразными, невыразимо сложными, необъятными… Их нельзя объяснить, понимаешь? Можно только пережить и на собственном опыте познать – ту часть, что происходит с тобой…

Майка задумчиво покачала босыми ногами, закопалась ладошками в теплую, сухую мякоть облаков. Закусила нижнюю губу – упрямо и словно бы чуть сердито. С вызовом глянула на Егора.

— Ну почему вы, взрослые, любите все так усложнять?! Ведь все просто же, ты сам сказал! Дождь – это когда вода с неба. А все остальное, все эти капли, потоки и струи, теплые лапки и пузыри на лужах – это уж как повезет. Кому-то достанется. Кому-то нет. Но для понимания дождя все это совершенно необязательно. Дождь – это просто вода с неба.

Внезапно Майка вскочила на ноги и заверещала так, что у Егора на минуту заложило уши.

— Смотри, смотри! Всадники на розовых пони!! И скоморохи! И радужные шатры! Ура, портал все-таки открылся! Значит, вечером в Старой Башне снова будут танцы и истории!

И Майка, неумело сделав колесо и чуть не перевернув облако, унеслась прочь.

«Наверное, побежала рассказать сестрам. Как у нее все просто… Розовые пони означают танцы, а дождь – это просто вода с неба…»

Егор хмыкнул.  Поднялся, встряхнул крыльями и шагнул с облака в пустоту.

***

Марья любила тот момент, когда самолет, вынырнув над пеленой облаков, окунался до самых кончиков крыльев в небесную голубизну. Она не уставала удивляться и по-детски радоваться этому маленькому чуду – из какой бы погоды не взлетал самолет, над облаками ее всегда ожидала яркая небесная синь во весь горизонт.

«Надо же, как мало иногда нужно для счастья – всего лишь сесть в самолет…»

Егор за левым плечом хмыкнул и задумчиво прикусил кончик крыла.

«А ведь когда-то в детстве я мечтала стать стюардессой, и тогда полеты стали бы моей жизнью… Новые города на кончиках самолетных крыльев, бесконечные узоры облаков и хитрые улыбки ангелов, проступающие из небесной синевы… Когда же я забросила эту мечту?»

Егор мог с точностью до минуты назвать Марье тот момент, когда она забросила эту свою мечту. Это произошло, когда мама, сердито морща лоб, выговаривала, спускаясь по трапу,  маленькой Маше: «Ну что это за глупые фантазии, Марья? Стюардессами становятся те, у кого мозгов не хватает заниматься полезной работой. А ты же у меня умненькая девочка!»

Мог напомнить, как Маша потом плакала в подушку, раздираемая противоречием – голубое небо с воздушными замками облаков и сердитый мамин голос. Как несколько дней ходила задумчивая и тихая, а потом разом потускнела. И как в тот же день в воздушном городе появилась неизвестно откуда Майка.

***

— Привет, Егор! Ты чего тут грустишь в одиночку?

Никогда не унывающая Майка присела рядом и ткнулась носом Егору в плечо, словно котенок. Он приобнял ее за плечи и улыбнулся.

— С чего ты решила, что я грущу, Майка? Ты же знаешь, ангелам нет хода в воздушный город, а весь народ сегодня собрался в Старой Башне – вот я и коротаю вечер в одиночку. Но я не грустный.

— Точно? Ну тогда я спрошу…

Егор расхохотался. Майкина страсть задавать вопросы была притчей во языцех. Больше всего доставалось ему, Егору – но он никогда не отказывался удовлетворить неугомонное девчоночье любопытство.

— Ну ладно, не смейся… Скажи лучше – я вырасту? По-настоящему, во взрослую. Вырасту? А то я тут уже, кажется, целую вечность, даже и не помню точно, сколько – а все равно маленькая. Вырасту?

— Не знаю, Майка. Это от тебя зависит. А ты хочешь вырасти?

Майка задумалась.

— Наверное, нет. Взрослые часто бывают такие зануды. Даже здесь, в воздушном городе. А внизу, говорят, еще хуже. Взрослые постоянно чем-то заняты, и у них нет времени поиграть или попрыгать по облакам. Они много говорят о непонятном, и так любят делать простое сложным…

— Ну, значит, ты никогда не вырастешь. Так и останешься на веки вечные двенадцатилетней непоседливой Майкой.

— Правда? Эй, ты смеешься… Дразнишься, да?

— Да нет же, правда. Ангелы не умеют лгать. Но ты подумай знаешь о чем? Возможно, серьезные и непонятные занятия для взрослых – это тоже своего рода игра. И им в ней интересно… Мне кажется, главное – это найти игру себе по душе. Так, чтобы дух захватывало и сердце нетерпеливо билось в груди… Эй, Майка, ты куда?

— Пойду, подумаю по облакам… в смысле, попрыгаю… Пока, Егор!

—Пока, Майка…

***

Я не знаю, чем закончилась эта история. Да и закончилась ли вообще…

Мне хотелось бы думать, что Марья вспомнит свою детскую мечту, бросит престижную, но скучную работу, и станет стюардессой. И каждый день будет любоваться голубым небом и воздушными замками в иллюминатор.

Мне хотелось бы верить, что Майка найдет себе игру по душе, такую чтобы было интересно играть всегда – и повзрослеет.

Мне хотелось бы знать, что Егор успешно закончил свою работу и получил следующего подопечного – совершенно счастливого человека.

Но я всего этого не знаю.

Знаю лишь, что из какой бы погоды на взлетал самолет, над слоем облаков небо всегда голубое. Всегда.

Почти сказка для моей любимой Лёки. Не то, чтобы про море, но все же...

 

Солнце неповоротливым рыжим кругляком закатывалось куда-то за горизонт. Чайки сосредоточенно бродили в полосе прибоя, выискивая что-то среди преющих водорослей. Небо хамелеоном меняло цвет, становясь из лазурно-голубого сначала розовато-сиреневым, потом бархатно-фиолетовым, сгущало по краям краски и осторожно вздыхало теплым вечерним бризом. Волны с мерным шелестом накатывали на пологий берег, оставляя после себя замысловатые, никем еще не разгаданные следы. Кристи сидела там, где полоса мокрого и плотно утрамбованного песка сменялась струящейся шелковистостью дюн. Легкий ветерок задиристо трепал ее рыжие волосы, стянутые на затылке в хвост. Длинная шелковая юбка ласковой собакой прижималась к ногам. Песок тонким слоем оседал на коже, делая ее золотистой. Но Кристи всего этого не замечала. Она строила замок…

Кристи любила бывать у моря. Пансионат располагался в сосновом лесу, всего в нескольких сотнях метров от дюнной гряды – и после работы девушка частенько приходила на морской берег вместо того, чтобы отправиться домой. Ей нравилось зарываться пальцами ног в прохладный или теплый песок, нравилось переливать его тонкой струйкой из одной ладошки в другую. Нравилось гулять по узкой полосе прибоя, иногда по щиколотку забредая в воду. Нравился йодистый запах гниющих водорослей и нагретой солнцем морской воды. Нравилось разглядывать ракушки, гладко зализанные волнами камушки и куски древесины, разыскивать, негласно соревнуясь с чайками, обточенные морем кусочки древней, окаменевшей смолы. И еще Кристи очень любила строить песчаные замки.

Своей недолговечностью они напоминали ей человеческую жизнь. Можно возиться часами, возводить крепостные стены, строить донжоны и подвесные мосты, расчищать площадку для сада, прутиками лозы вырастающего вдоль дальней стены… Но море и ветер всегда побеждают хрупкие строения. Несколько часов – и на месте величавого замка лишь груда песка, и унылые ветки лозы медленно засыхают, сиротливо торча в разные стороны…

— На крышу положи ракушки – тогда на солнце она будет блестеть пыр… пер-мла-муром…

Кристи подняла голову и с улыбкой вгляделась в огромные зеленые глаза. Лёлька всегда возникала словно ниоткуда. Забавная девчушка лет шести, с пушистыми хвостиками и чуть лукавой улыбкой, слегка косолапая и умилительно непосредственная.

— Хочешь карамельку? – Кристи, все еще улыбаясь, покопалась в кармане мягкой вязаной кофты и протянула девочке ириску в пестром шуршащем фантике. Лёлька, важно кивнув пышными бантами на макушке, торопливо сунула ириску за щеку и счастливо улыбнулась. Кристи не выдержала и рассмеялась – ее всегда восхищало, как мало нужно для счастья маленьким детям и убеленным сединами старикам… Именно поэтому ей так нравилось работать в пансионате – там ее каждый день окружали счастливые лица.

— Пойдем домой? – Лёлька требовательно протянула руку, и Кристи с готовностью поднялась с начавшего остывать песка. За две недели у них сложилась почти традиция – каждый вечер Лёлька приходила на берег смотреть на очередной песчаный замок, а потом Кристи провожала малышку до поселка, выслушивая по дороге длинные истории из жизни совсем уже взрослой девочки Лёльки…

— В парке, за синим домом, поселилась белка. Вооооот такой хвост! – Лёлька развела в стороны руки и сделала большие-большие глаза. — Мама испекла сегодня рыбный пирог, фууу… - девчушка сморщилась и скорчила уморительную мордашку. Кристи прыснула в ладошку.

— Ты что же, не любишь рыбу, Лёлька?

Девочка решительно помотала своими бантами.

— Она же костяная… ну, костявая… не люблю кости. Я люблю яблоки, — Лёлька мечтательно зажмурилась. — Еще малину и бабушкины блинчики…

Кристи вздохнула. Когда-то она тоже любила бабушкины блинчики. Со сметаной.

— Витька клеит воздушного змея. Папа обещал завтра принести хвост. Будут запускать… — Лёлька вздохнула, и Кристи поняла, что от воздушного змея Лёлька тоже бы не отказалась. Но попросить у брата, скорее всего, не позволит гордость… Она покрепче сжала теплую ребячью ладошку.

— Знаешь, Лёлька… Я думаю, если ты попросишь, папа с Витей обязательно возьмут тебя запускать змея. А я приду посмотреть, а?

Лёлька сосредоточенно засопела. Потом, заприметив что-то за поворотом тропинки, торопливо высвободила ладошку и ускакала вперед.

— Тёби, хороший… Смотри, Крис, у Тёби новая ленточка…

Лёлька сидела на корточках у куста бересклета и бесстрашно гладила огромного полосатого кота. «Ничего себе полтигра…» — подумала Кристи и усмехнулась. Кот, завидев ее, независимо распушил хвост и удрал в густые заросли. Лёлька, вскинувшись, поскакала вперед по тропинке, перепрыгивая с одной обкрошившейся плитки на другую.

—           Раз, два, на дворе трава.

                Три, четыре, руки шире.

                Шесть, пять, выходи играть.

                Восемь, семь, мы играем все…

Кристи сразу не поняла, что смутило ее в незамысловатой детской считалочке. А потом, словно озарением… Как просто и легкомысленно дети обходятся со временем и пространством. Назад, вперед – им все едино и все возможно…

—Крис! Ну Крис жеее! — Лёлька уже стояла рядом и нетерпеливо теребила рукав Кристиной кофты. — Крис, а правду говорят, что люди после смерти попадают на небо? В синем доме, где ты работаешь, все время кто-то умирает, так что ты, наверное, знаешь… — огромные зеленые глаза смотрели на нее снизу вверх требовательно и строго.

Кристи чуть помедлила.

— Наверное, иногда попадают… А иногда они отправляются в странствие и не сразу находят дорогу. А еще иногда им встречаются по пути какие-то интересные и славные места, и они остаются там погостить…

— А ты? Ты сразу пойдешь на небо или будешь гулять по интересным местам?

—Наверное, буду гулять… — Кристи запрокинула голову и вгляделась в усыпанное звездами небо. Потом закрыла глаза, вслушиваясь в отдаленный шелест волн и шуршание сосновых лап над головой. — А ты, Лёльк?

Лёлька прижалась к ней теплым боком и снова засопела.

—И я… Но только потом обязательно нужно, чтобы мы все встретились.

— Кто это «мы»?

Лёлька посмотрела на Кристи почти с возмущением и принялась деловито загибать пальцы.

—Ну, ты, я, мама и папа, Витька и Инга, Катька со второго этажа… Бабушка Луша и дядя Том, тётя Эльза и старенькая Марта из кондитерской лавки… — у Лёльки быстро закончились пальцы на руках, но она продолжала называть имена просто так, требовательно глядя на Кристи. И та не выдержала, подхватила девчушку на руки и крепко обняла ее, прервав на полуслове.

— Лёлька… Раз нам всем так хорошо вместе, может, не будем умирать? Будем жить тут вечно, собирать малину, кушать бабушкины блинчики, гулять у моря и строить песчаные замки… Моя хорошая, славная Лёлька… Зимой мы будем кататься с горы на санках, весной – запускать в ручьях маленькие кораблики с полосатыми парусами… Лето у нас будет почти вечным, а осенью будет так славно шуршать разноцветными листьями и собирать каштаны и желуди… А, Лёльк?

Малышка тепло и сонно сопела Кристи в плечо. Девушка на ощупь открыла старую скрипучую калитку и пошла по мягкой траве к дому. На пороге, силуэтом в ярко рыжеющем дверном проеме, уже ждал Лёлькин отец.

— Ладно… —пробормотала вдруг тихонько Лёлька, сворачиваясь уютным калачиком у папы на руках.

— Что ладно, малыш? — спросил он у нее, улыбкой провожая уходящую домой Кристи.

— Ладно… будем жить… вечно...

— Не знаю, Серенький… Ты вечно выдумываешь всякие забавные глупости…

Кажется, она хотела добавить что-то еще, но приступ мучительного кашля жадно заглотил все слова и остатки дыхания в придачу. Откашлявшись, Кристина в изнеможении опустила голову на подушку. Сергей осторожно поправил пластиковые щупальца кислородной канюли.

— Вечно ты так, сестрёныш. Нет бы, доставить брату удовольствие и немножко помучится с догадками – а ты сразу начинаешь демонстративно умирать…

Кристина чуть дернула уголками губ, и по лицу ее словно пробежала тень легкой улыбки. Сергей единственный способен был шутить о ее болезни, дразниться и громко смеяться в ее присутствии – и за это она была ему благодарна. Постные сочувствующие лица и нарочито приглушенные голоса остальной родни вызывали в ней острое желание орать, кидаться подушками и бить об стену тарелки.

— Ладно, сёстр, так и быть, не буду тебя терзать. Смотри! — исключительно из вредности покопавшись пару минут в кармане небрежно брошенного на кресло халата, Сергей вытащил на волю что-то белое и шерстяное.

— Ой… Сережка, это что, медведик?

Сергей важно кивнул, улыбаясь до ушей, и протянул сестре небольшого игрушечного медвежонка – как раз такого, чтобы уютно устроиться на изящной женской ладошке.

— Серенький, ты обормот. С какой стати медведь-то? – Кристина теперь улыбнулась по-настоящему. Растрепала аккуратную Сергееву прическу, чуть подергала за смоляные пряди с едва заметными нитками седины на висках.

— Видишь ли, сёстр… у него на пузе карман. — Сергей, чуть потеснив сестру, улегся с ней рядом поверх одеяла и закинул руки за голову. — Карман на пузе, да. Заметь – не в жилете, не в рубашке и не на свитере – а именно в самом медвежачьем пузе. Карман. Я считаю, этот феномен заслуживает пристального изучения, — Сергей искоса глянул на сестру и широко улыбнулся. Кристина хихикнула.

— Феномен напузного кармана… Ох, Серенький!

Она принялась вертеть в руках игрушку, пряча усмешку в уголках глаз. На мягком ворсистом пузике и правда обнаружился почти незаметный, крохотный карманчик. На шее у медвежонка был повязан длинный шарф с кисточками, маленькие карие пуговицы глАзок глядели по-доброму, живо поблескивая в неярком свете ночника и голубовато светящихся в изголовье мониторов.

— Ну и как ты думаешь, зачем ему на пузе карман? — Кристина, не выпуская зверика из рук, несильно пихнула брата локтем. Сергей, встрепенувшись, принялся вещать, оживленно размахивая руками:

— Ну сама подумай, сёстр… Иметь напузный карман – это же очень удобно. Во-первых, туда можно складывать малину. Березовую кору, сушеные грибы, сено, вчерашние газеты и рекламные буклетики… Ну, или, к примеру, ириски, — не прерываясь, Сергей вытащил из кармана ириску, развернул шуршащий фантик и быстро запихал ее в рот. Потом покосился на сестру – та выгнула бровь, притворно возмущаясь – и протянул ей такую же ириску, важно прошуршав оберткой. — Во-вторых, в кармане можно греть лапы – ну или, по крайней мере, одну лапу, — накрыв левую ладошку сестры своей ладонью, Сергей сжал ее холодные пальцы. — Кроме того, если это правильный карман – а мы же не сомневаемся, что карман на пузе у медведя правильный – там всегда можно обнаружить что-то неожиданное и интересное…

Чуть скрипнув, приоткрылась дверь.

— Доктор Гофман…

Кристина и Сергей обернулись одновременно. Потом Кристина, сникнув, закрыла глаза и отвернулась.

— Да? — Сергей вопросительно глянул на робко топчущуюся в дверях медсестру.

— Доктор Гофман, вас ждут в «приемнике», они пытались найти вас по пейджеру…

— Я сейчас буду.

Медсестра, кивнув, тихо прикрыла за собой дверь. Сергей, тяжело вздохнув, приподнялся на локтях, а потом рывком сел на кровати.

— Сестрёныш…

Кристина чуть дернула плечом, но не обернулась. Сергей вскочил, обошел кровать и присел на корточки, пытаясь разглядеть ее лицо.

— Крис, ты что, ревешь? Ну воот… Напузный карман совершенно не подходит для хранения мокрых слез, так и знай!

Кристина, всхлипнув, рассмеялась сквозь слезы. Сергей бережно поцеловал ее в макушку и встал.

— Я еще зайду, малыш. А ты пока думай, зачем медведю напузный карман…

Нащупав в кармане отключенный пейджер, Сергей подхватил с кресла халат и поспешно вышел.

Кристина, уткнувшись носом в подушку и прижимая к груди медвежонка, затихла.

Через четверть часа в комнату неслышно зашла медсестра. Привычно мазнув взглядом по мониторам, она заботливо накинула поверх одеяла теплый шерстяной плед – рубиново-красный, в белую шотландскую клеточку. Так же неслышно вышла – но непрочный сон потревоженной птахой вспорхнул к потолку и Кристина завозилась, пытаясь устроиться поудобнее. Поднесла к глазам медвежонка, покрутила, спрятала в ладошке.

— Зачем медведю карман на пузе… зачем… зачем…

Рука ее машинально собирала с ненового уже пледа маленькие шерстяные катышки.

— Смешной ты, Сережка, — собрав катышки в один небольшой комочек, Кристина осторожно опустила его в медвежий кармашек. — В кармане на пузе медведик хранит свое сердце… Твое сердце и мое сердце… Иначе для чего еще нужны были бы на свете маленькие шерстяные медведики?

Вот вам еще одна история, накорябанная для массаракшевского конкурса.

«За рекой, в тени деревьев…»

 Берег реки густо зарос высокой и яркой, словно нарисованной зеленым фломастером, травой. И крупными фиолетовыми цветами – то ли мышиным горошком, то ли люпинами… Мавка не знала, как называются цветы, но ей почему-то нравились эти слова: «мышиный горошек», «люпины»… У них был призрачный, чуть горьковатый вкус жженой карамели. Насквозь пропитанные летним зноем, цветы одуряюще пахли.

Мавка лежала у самой воды, закинув руки за голову, и наблюдала за облаками. Сегодня они были какими-то вялыми, и облачные картины сменялись в небе плавно и неторопливо – слишком уж неторопливо, на Мавкин вкус. Ей было скучно.

«Наверное, у ветра садятся батарейки… Интересно, если ветер совсем умрет, что будут делать ветряные мельницы? Вероятно, плакать...»

Над водой быстрыми стежками носились крупные стрекозы, посверкивая слюдяными крыльями. Мавка, перевернувшись на живот, теперь разглядывала водомерок, скользящих по воде. Одна из них замерла у самого берега, и Мавке было отчетливо видно, как прогибается вниз водная поверхность под ее… ножками?... лапками?...

«Интересно, — подумала Мавка, — а как называются конечности у водомерки? Limnoporus rufoscutellatus. По воде аки по суху…»

Водомерка, не дождавшись ответа, уже ускользнула куда-то прочь, по своим водомерочьим делам. В небольшой заводи у берега сновали в толще воды деловитые, толстые головастики. Важные рыбы изредка поднимались к самой поверхности – и тогда по водной глади расходились во все стороны круги. Сначала маленькие, потом все больше и больше… Мавке нравилось смотреть на воду. Река текла незаметно – движение воды можно было угадать лишь по изгибу и чуть заметному колыханию подводной травы, похожей на чьи-то спутанные волосы.

«Кладофора, — внезапно всплыло из глубин Мавкиной памяти. — Речная тина, улотрикс…»

Мавка покатала во рту незнакомые слова. Она была почему-то уверена, что подводная трава мягкая и нежная на ощупь. И слегка кисловата на вкус… Ей хотелось в воду.

Солнце уже путалось нижним краем в высоких древесных кронах на том берегу реки, когда Мавка совершила над собой усилие и встала. Лес с той стороны казался пронизанным золотисто-рыжим светом, словно высокие осины и массивные дубы покрыли тонким слоем позолоты.

«Красиво», - подумала Мавка, стоя во весь рост на берегу. Потом повернулась к лесу спиной и пошла, путаясь подолом длинной ситцевой юбки в высокой траве. Над головой у нее в погоне за мотыльком пронеслась летучая мышь. Несмело засверчели и заскрипели где-то в траве цикады. Дойдя до первого стога, Мавка нырнула в его щекотное, пахнущее медом и солнцем нутро. Повозилась, устраиваясь, и с облегчением закрыла глаза.

«Может быть, завтра…», — успокоила она себя. И уснула.

Ива росла у излучины реки. Она полоскала свои ветви в прозрачной, медленно текущей воде – и Мавке казалось, что ива все время плачет. Удобно  устроившись в развилке древесного ствола, Мавка играла в гляделки с настырной белкой. Та давно уже сидела чуть поодаль и сердито стрекотала, словно что-то выговаривая незваной гостье.

«Наверное, я заняла ее любимую ветку», — лениво подумала Мавка, отвернувшись от рыжего зверька. Потом посмотрела вверх, сквозь спутанные ветви и мешанину длинных, узких листьев. Небо сегодня было безоблачным, густого синего цвета, и Мавке отчего-то стало неспокойно. Снова хотелось в воду…

— Маааавкааааа…. — донеслось с того берега реки. Она встрепенулась, спрыгнула с ветки и приставила ладонь ко лбу, пытаясь разглядеть берег по ту сторону. Но солнце, отражаясь от водной глади, слепило, словно заливая глаза горячим воском, и Мавка с огорчением опустила руку. Лес на том берегу, словно потревоженный криком, шелестел и беспокоился. Поежившись, Мавка спустилась к воде и пошла вдоль песчаной отмели.

Она заприметила брод уже давно. Крупные, поросшие все той же зеленой тиной камни грели свои гладкие спины на солнце неподалеку от заводи. Даже с виду они были скользкими и ненадежными. Мавка зашла в теплую воду по щиколотку и с опаской покосилась на валуны… Интересно, умеет ли она плавать?

Мавка мало что знала о себе и о мире вокруг, но это не тревожило ее. Скорее, забавляло. Каждый день ее наполняли маленькие открытия, и каждую ночь почти все они забывались. Но каждый день, и каждую ночь ей хотелось попасть на другой берег реки, на ту сторону… Она не знала, зачем.

Чуть помедлив, Мавка шагнула и встала на первый валун. Перебираться с камня на камень оказалось неожиданно увлекательно. Мавка развеселилась и подбадривала себя громкими вскриками и заливистым смехом. Лес на той стороне притих, словно прислушиваясь. Кое-где Мавке приходилось прыгать, и тогда в груди у нее что-то сжималось и трепетало, словно пойманная в силки птица…

«Интересно, а где я могла видеть птицу, пойманную в силки?» - озадачилась Мавка, остановившись на большом валуне перевести дух. Лес, сделавшись ровно на половину реки ближе, словно вырос. Мавка, задрав голову, попыталась рассмотреть верхушку самого высокого дуба. Камень под ее ногами чуть покачнулся, реагируя на смещение центра тяжести. Мавка, еще не вполне понимая происходящего, заскользила в воду…

-Аааааааа!

-Маша! Маша, успокойтесь… Маша… Все уже позади. Все прошло, девочка, слышишь? Все уже случилось, все самое страшное уже позади… 
 

Мавка широко распахнула глаза, пытаясь разглядеть призрачные силуэты, танцующие вокруг нее в стеклянистой толще зеленоватой воды. Водоворот… Она не умеет плавать и ее затянет в водоворот! Крепко зажмурившись, Мавка сделала рывок...

Река по-прежнему несла свои воды неспешно и величаво. Мавка очнулась, ощутив мокрый песок под щекой и холодную, липнущую к ногам юбку. Со стоном повернувшись на спину, она подставила лицо теплым лучам заходящего солнца. По ту сторону реки осуждающе шелестел пышными кронами лес.

- Мааааавкааааа! – снова донеслось с того берега. Приподнявшись на локтях, она попыталась рассмотреть, кто зовет ее, потом в изнеможении опустила голову на песок и закрыла глаза. Попробовала вспомнить – кажется, что-то важное привиделось ей там, в толще воды. Как будто стало понятно, кто кричит ей с той стороны… но нет. Тени видений ускользали, словно гонимые ветром облака. Мавка с трудом переползла поближе к иве, все так же полощущей ветви в вечерней, темнеющей реке. Привалилась к стволу, снова закрыла глаза. Глубоко вдохнула все еще теплый, пахнущий ночными травами и звездами воздух.

«Может быть, завтра…», — настигла ее знакомая, умиротворяющая мысль. И с этой мыслью она уснула.

Если бы в Стране Чудес был хомяк, то его встреча с Алисой выглядела бы так... :))))))

…Внезапно Алиса обнаружила, что идет по берегу моря. Вода была неестественно яркого, зеленовато-бирюзового цвета, с каким-то странным металлическим оттенком. «Наверное, нефтяная платформа испортилась», — привычно подумала Алиса, заинтересованно озираясь. Ее окружала ватная тишина – ни шороха, ни шелеста, ни звука. Волны накатывали на берег совершенно бесшумно, в высоте безумного фиолетового неба столь же бесшумно метались огромные чайки.

— Страньше, кажется, уже некуда… - подумала Алиса и, оглядевшись, направилась к виднеющейся вдалеке темной фигуре. Ноги ее увязали в мелком, медного цвета песке, туфли противно натирали ноги – и через несколько минут Алиса решительно их скинула, и стянула чулки. Песок приятно холодил ступни. Алиса пошла вдоль воды, изредка забредая в море по щиколотку.

Вскоре стало понятно, что видневшаяся вдалеке фигурка – это повернутое к Алисе спинкой кресло-качалка в стиле хай-тек, стоящее в полосе прибоя. Кресло покачивалось, словно в замедленной съемке. Алиса воздержалась от комментариев вслух, лишь изумленно покачав головой – она решила, что хватит громко разговаривать с собой, раз ты даже не уверена, кто ты такая... Прибавив шагу, она добралась до кресла и решительно обошла его, намереваясь узнать у хозяина мебели, как же ей попасть отсюда в волшебный садик.

В кресле обнаружился хомяк. «Ох, надеюсь, он хотя бы не сумасшедший», - вздохнула Алиса,  с опаской разглядывая странную зверушку. Хомяк был размером с крупную кошку, толст, огненно-рыж и с виду добродушен. Он уютно разлегся в кресле, закутавшись в клетчатый плед. Торчащие из-под бахромы пледа нижние лапы были одеты в полосатые шерстяные носки. Слева от кресла стоял на песке маленький столик на гнутых ножках, на котором возвышалось огромное блюдо ароматных плюшек, посыпанных золотистым сахаром, и мисочка с малиновым вареньем. Хомяк с мечтательным видом глядел в морскую даль и ел плюшки, изредка макая их в густую малиновую гущу.

— Простите… — решившись, заговорила Алиса. — Вы случайно не знаете, как мне попасть отсюда в волшебный садик с розами?

Хомяк, словно очнувшись от приятной дремы, с любопытством глянул на Алису – и вдруг ее накрыл с головой шум прибоя, надсадный скрип кресла и протяжные крики чаек, а порыв ветра сорвал шляпу и растрепал волосы. Алиса от неожиданности плюхнулась на песок.

— Зачем? — откусив от очередной плюшки огромный кусок, благодушно спросил хомяк.

Алиса помотала головой, пытаясь собраться с мыслями.

— Что – «зачем»?

— Все зачем…— глубокомысленно заявил хомяк, макая плюшку в ставшее вдруг абрикосовым варенье. — Ты вот, девочка, зачем?

— Зачем я девочка? — с изумлением переспросила Алиса, а потом задумалась. «А действительно, зачем? Была бы мальчиком, не бегала бы в поисках какого-то дурацкого сада…»

— Вот и я говорю, все в мире относительно… — хомяк сделал внушительную паузу и тщательно распушил хвост, кончик которого свисал из-под пледа. Отщипнув от плюшки засахаренную корочку, он кинул ее в воду, бормоча под нос что-то, отдаленно напоминающее «Кис-кис-кис…» Потом макнул остатки плюшки в черносмородиновое варенье и вопрошающе уставился на Алису.

— Ну? Ты уже его нашла?

— Кого?

— Смысл, конечно же!

— Смысл чего?

— Всего. Смысл не бывает «чего», он просто так, сам по себе – смысл… Нашла? — хомяк осуждающе глянул на Алису и принялся подбрасывать куски плюшки вверх, приманивая чаек. Птицы с протяжными криками ныряли вниз, хватая приманку и задевая крыльями Алисину голову.

— Наверное, нет. Простите…— нерешительно проговорила Алиса, с опаской косясь на хомяка, и пригибаясь, чтобы избежать более близкого знакомства с пернатыми. «Должно быть, он все-таки сумасшедший…» - грустно подумала Алиса, и устало вздохнула. Куда же ей идти?

— Ты не права, девочка. Понятие психического здоровья в холистической концепции данного континуума столь относительно, что твои выводы явно преждевременны и необоснованны. Впрочем, учитывая твой юный возраст, последствия несовершенного воспитания и Сатурн в созвездии Рака… Садик там! — хомяк махнул лапкой куда-то на запад, и принялся макать очередную плюшку в варенье из зеленого крыжовника. Золотистые сахарные крупинки падали с плюшки в зеленовато-медовую гущу и разгорались там маленькими искорками.

— Какой садик? — оторопело переспросила Алиса, застряв на слове «континуум».

Хомяк внимательно поглядел на девочку поверх невесть откуда взявшихся на носу очков, а потом осуждающе покачал головой.

— Вот до чего доводит отсутствие смысла, дитя мое… Ты искала волшебный садик с розами – он там. Или тебя интересуют еще какие-нибудь садики? — Алиса вздрогнула, заметив, как странно блеснули крохотные хомячьи глазки. Быстро покачала головой.

Хомяк тяжело вздохнул, и чуть поморщился.

— Тогда иди, дитя мое. Иди, не отвлекай меня…— зверек устало махнул лапкой. Потом, чуть помедлив, добавил:

— Возьми вот еще плошку варенья. Варенье никогда не бывает лишним, особенно крыжовенное… — вручив Алисе плошку, хомяк окончательно потерял к ней интерес и принялся глядеть в морскую даль, что-то бормоча под нос. Алиса попыталась разобрать, что – и поняла, что в мире снова выключили звук. Пожав плечами, Алиса отвернулась и побрела в указанном направлении. Потом, словно вдруг вспомнив о варенье, обмакнула в него палец и облизнула. Варенье было кислым. Искры, бывшие когда-то сахарными крупинками, собрались теперь в центре плошки в двойную спираль и таинственно мерцали…

«Красиво,» — подумала Алиса, и снова макнула палец в самую гущу.

Здравствуй, хороший мой.

Я давно не писала тебе – летние дела, заботы, суматоха… А сегодня, глядя на чуть тронутые румянцем верхушки кленов, подумала, что уже осень. Она как-то незаметно подкралась в этом году, ты не находишь?

Я по-прежнему люблю осень. Люблю, когда свежими и хрусткими становятся вечера, а по утрам приходится надевать теплую вязаную кофту – ту самую, серую, крупной «мужской» вязки. На левом лацкане до сих пор приколота брошка-бабочка с радужными крыльями – ты подарил мне ее в день нашего знакомства, вот же глупый…. Днем воздух все еще теплый, иногда даже знойный, и совсем легко поверить в то, что лето еще с нами… Но меня не обманешь, и по маленьким приметам я угадываю, какой будет осень.

Взять хотя бы дожди. Осенью без них никуда, и многие с обреченностью достают с дальней полки зонт, готовясь к «мокрому» сезону. Но мы-то с тобой знаем, что осенние, особенно сентябрьские, дожди – они словно домашние щенки, что ластятся к щекам… У них прохладные, мягкие лапы, упругие мокрые носы и влажные, с поволокой, глаза. Их берешь на руки, гладишь, подставляешь лицо их неумелым, мокрым ласкам… закрыв глаза, слушаешь их спокойное, неторопливое дыхание – и знаешь, что все будет хорошо. Щенки, конечно, потом подрастут, и на смену сентябрьским моросящим дождикам придут холодные октябрьские ливни, и первый мокрый снег в ноябре… Но память о тех, ласковых дождливых щенках будет согревать и радовать еще долго…

Или, например, арбузы. Помнишь, какой свежестью и чистотой наполняется дом, стоит лишь разрезать на кухне спелую полосатую ягоду? Мне всегда нравилось, как пахнут арбузы… Огромные кучи арбузов на рынке, лоснящиеся зеленые бока, обласканные застенчивыми солнечными лучами – это ли не верная примета осени? Их выбираешь тщательно, осторожно, с опаскою. Стучишь по упругому пузику, прислушиваясь к эху внутри, трешь спинку, пристально разглядываешь хвостик. Каждый полосатый арбуз – словно история, которую хочется рассказать… вот и выбираешь рассказку себе по вкусу. А на зиму засушишь маленькие косточки. И вьюжными вечерами, обклеивая самодельную вазу маленькими арбузными запятыми в крапинках, невольно вспомнишь съеденную когда-то сказку – и улыбнешься…

А еще – листопад. Танец хрупких древесных душ где-то на кромке рассвета… Ничто не расскажет об осени пронзительнее и честнее. Ты когда-нибудь замечал, как начинается листопад?

Это всегда происходит украдкой, почти тайком – словно деревьям жаль сбрасывать изящную вязь разноцветных листьев… Так матери жаль отпускать от себя взращенное и выпестованное дитя, так, должно быть, жаль птицам отпускать в полет своих отпрысков, отдавая их ветрам и небу… Но расставание неизбежно, и вот первый лист, медленно кружась, осторожно отрывается от ветки. Какое-то время он сам по себе – впервые за всю свою жизнь! Он, кажется, волен идти в любую сторону, к любой поставленной цели… но нет. Подхваченный ветром, или покорный силе земного тяготения, лист рано или поздно ляжет на землю. Укроет ее пологом от глубокой зимней тоски. Сольется с нею, станет ею. Подумай – лист, летавший, пусть недолго, в голубизне прозрачного неба, станет со временем землей… Это ли не самое странное, не самое таинственное из алхимических превращений? Трансформация жизни: от маленькой почки, зародыша к зрелости, увяданию, смерти и новой жизни… Кто еще расскажет тебе такую историю в изящном, до малейших нюансов выверенном танце? И вот, зябко пряча ладони в карманах пальто, ты медленно бредешь по парку, по щиколотку утопая в прожитых древесных жизнях – и собираешь осколки сущностей, терпко пахнущие тленом, прохладным солнцем, янтарем и медом. Особенно хороши кленовые – по ним, словно по ладошке, можно гадать о жизни. И ты будешь гадать – долгими зимними вечерами, дожидаясь лета, ты будешь гадать на хрупких кленовых ладошках… Будешь пить горький кофе, сваренный в маленькой джезве. Будешь слушать, как яриться за дюнами штормовое море. Будешь ждать. Будешь спать – и видеть странные, волшебные сны... потом ты будешь рассказывать об этих снах миру. А иногда ты будешь получать получать мои письма… Вот, например, это, написанное за пять минут до листопада… Ты выйди сегодня на крыльцо, посмотри в глаза зябкой сентябрьской ночи, помаши рукой падающей в глубокую зеленоватую воду звезде. Где-то там, на другом конце Вселенной, так же выйду на крыльцо и я. И мы обязательно встретимся – где-то на кромки вечности, за миг до листопада, на самой грани призрачного, ничего не обещающего смысла…

Славной тебе осени, хороший мой.

Я

Где-то далеко-далеко, у самого синего моря, живет маленький каменный домик. Совсем старый, увитый плющом и цветущими вьюнками, чуть скособоченный и словно вросший в землю. От суровых зимних ветров с моря его защищает высокая песчаная дюна, от палящего летнего солнца укрывают густо посаженные липы. Черепичная крыша его поросла мхом и невысокой болотной травой, под окнами по весне пахуче цветет жасмин. Ручаюсь вам, если вы не знаете, где его искать, вы непременно пройдете мимо… Быть может, уже проходили не раз, спеша, с полотенцем на плече, окунуться в теплые волны или неспешно прогуливаясь в тени лип и высоких корабельных сосен. Ну что же, бывает… Мирта и Клавдий на вас не в обиде, они же все понимают... Кто они, Мирта и Клавдий? Старик со старухой. Они там живут – в маленьком домике на берегу самого синего моря.

По утрам старая Мирта обычно сидит у окна и заплетает кружево. Работа эта тонкая, кропотливая, и Клавдий старается не мешать ей, чтоб не сбился узор. Сам заваривает крепкий чай в старом чайничке с чуть отбитым носиком, сам мажет масло на толстые, добротные ломти деревенского хлеба. Он знает, что Мирта не станет есть, но всегда намазывает два ломтя – а вдруг все же… Дом помогает ему – услужливо распахивает двери, старается не скрипеть половицами и всегда разворачивает окна так, чтобы на Миртино рукоделие падало побольше солнечного света – глаза-то уж не молодые, не то, что раньше…

Мирта заплетает кружево и тихонько напевает что-то, понятное лишь сойке и морскому ветру. Узор на ее кружевах никогда не повторяется – как не повторяется узор морской пены у кромки прибоя, завитушки на раковинах моллюсков и тонкие линии судьбы на человеческих ладонях. Клавдий не знает, кто научил ее этому странному ремеслу. Не знает он также, куда девается по ночам сплетенное Миртой за день кружево, откуда берутся тонкие, почти невесомые серебристые нитки – словно свитая в тугой клубок паутина. Клавдий не знает о Мирте почти ничего – но он не грустит об этом… Убрав остатки завтрака и распахнув окна морскому ветру, Клавдий усаживается напротив Мирты у стола, открывает свою котомку, достает инструменты и принимается за работу. Клавдий починяет сказки.

Со всего света сказочники и просто хорошие люди присылают Клавдию истерзанные, поломанные или испорченные сказки. Иные сказки сами находят его, стучатся робко в дверь на кромке заката, хромоножками топчась на пороге. А некоторые сказки Клавдий примечает сам – когда ходит на рынок за хлебом, козьим сыром и молоком, когда собирает лозу в дюнах, когда помогает морякам починять паруса и снасти у старой пристани… К каждой сказке нужен особый подход. Кому-то подклеить обветшалый корешок и приладить новую обложку… кому-то восстановить живость красок и пестроту ярких иллюстраций… кому-то вернуть белизну страниц с убористыми рядами вычурных смыслов… кому-то – придумать новые крылья и заново научить летать. Так что у Клавдия всегда много работы. Но он работы не боится…

Так вот и сидят они у окна старого каменного домика – Клавдий и Мирта. Каждый занят своим делом, каждый погружен в глубины собственного хрупкого и деликатного ремесла. И тихо, в унисон с ними, дышит старый дом, наполняясь летом прохладой, а зимой – теплым, трескучим теплом. Иногда на подоконник вспрыгивает кошка – чуть облезлый хвост, пузо смешной черепаховой раскраски. Дом услужливо рассыпает по подоконнику пятна солнечного света, чтобы кошке было где греть лапы. И тихонько пододвигает поближе блюдечко, полное молока. Кошка, отведав угощение, уютно обвивает лапы хвостом и принимается тихонько мурчать легкие, пушистые истории-скороговорки. Их потом разносит по свету ветер… А вечером, когда мягким плюшем на сад опускается темнота, на жасминовый куст под окном слетается праздничный рой светлячков. И тогда Мирта опускает свое плетение – очень уж темно – и принимается петь чуть дрожащим голосом странные, терпкие песни… а может это ветер дрожит почти неслышно в верхушках корабельных сосен. И старый каменный домик в дюнах, успокоено ворочаясь, готовится ко сну, не тревожась о том, что было. Потому что завтра будет новый день… новый ветер… новое кружево паутины… новые слова… новые сказки…

То лето выдалось невыносимо жарким, почти знойным. Яна в который раз подумала с благодарностью о практически случайно выпавшей возможности провести его в поселке у моря. Здесь, в тени вековых сосен, обдуваемая ленивым ветерком, она неторопливо прогуливалась вдоль побережья, порой на целый день уходя из дома. Много купалась, иногда загорала на маленьком пляжике, с двух сторон окруженном почти отвесными скалами. Она ползала по этим скалам, словно юркая бронзовая ящерка, тайком таскала недозрелые яблоки в заброшенных садах, свела знакомство с местными мальчишками и вместе с ними удила рыбу на пирсе странной самодельной удочкой. Дэн не возражал. Дэн много работал и бывал дома только по вечерам – а к этому времени она всегда старалась вернуться. У них заведена была негласная игра – каждый вечер она пряталась, а он ее искал. И находил, порою в престранных местах. То в гамаке, сладко спящей в обнимку с двухтомником Борхеса. То на чердаке, перебирающей газетные вырезки почти вековой давности. То на веранде, растянувшись на полу рядом с ленивым полосатым Мартыном – и было непонятно, в ком больше кошачьей породы. То в саду, разговаривающей чуть слышно со старой яблоней. То в развилке большой, корявой вишни, с чупа-чупсом во рту и крошками кекса на ладони – их, радостно галдя, склевывали соседские воробьи. То в кабинете, за ноутбуком последней модели, с очками на носу и выражением серьезной задумчивости на лице. То в кресле-качалке у камина, ноги укутаны в плед – и кажется, что за окном долгая, холодная зима… Каждый раз, открывая дверь и бросая ключи от машины на столик у входа, он гадал – сколько лет ей будет сегодня? Во что она будет одета, где спрячется? Какую невероятную историю расскажет, сидя на кухонном столе, пока он будет готовить легкий ужин на двоих? Она была для него – загадка, нерешенное уравнение, ребус, исключение из правил. Он был для нее – книга, прочитанная едва ли треть, странный голос, зовущий в тумане, загадка в темноте. Их роднили загадки – и еще тонкое, неуловимое ощущение на кончиках пальцев...

Представьте – вы взбираетесь на вершину холма, на гребень. Пробираясь узкими, мощеными неровным булыжником мостовыми, поднимаетесь все выше и выше – и вдруг перед вами открывается оно… море. Какого-то невероятного нежно-фиолетового цвета, терпкое и хрупкое, чуть позванивающее и пахнущее морем, разумеется, и немного лавандой – и еще чем-то невыразимо-прекрасным, для чего не придумано пока слов. А Город – он раскинулся на берегу моря. Потом взобрался на холм, перевалил за его гребень и заканчивается где-то далеко-далеко… Но вам это не важно, потому что вы стоите прямо сейчас на гребне холма, в лицо вам дует предзакатный ветер, а перед вами море, облизывающее мостовые – и совсем недалеко от берега, среди невероятной фиолетовой зыби вод вздымается огромный Храм…
И вы начинаете неторопливый спуск, пытаясь привыкнуть к мысли о том, что вот он – Город, и вы в нем, а там, впереди – Храм, построенный неизвестно кем и неизвестно когда… Вы видите людей, бредущих по мелководью к ступеням Храма, видите детей, плещущихся и строящих песчаные башенки, видите тонущее в глубокой воде закатное солнце… Вы видите там, внизу, уличное кафе – идеальное уличное кафе, в котором вы мечтали посидеть всегда – и именно поэтому его не существует в реальном мире. Но в этом Городе оно есть – и вы садитесь в уголке увитой плющом террасы в уютнейшее деревянное кресло, за столик с коваными тяжелыми ножками и столешницей из покрытого изморозью толстого стекла. Кафе устроилось на маленькой, едва вмещающей один фонтанчик площади, и окружено со всех сторон домами в совершенно средиземноморском стиле, с садами на плоских крышах и огромными окнами, распахнутыми навстречу солнцу и ветру. В эти распахнутые окна бармен подает крошечные чашечки крепчайшего эспрессо с маленькими шоколадными сердечками на крае блюдца.  К площади ведет несколько кривых улочек – по одной из них только что пришли вы. А с южной стороны каменные плиты площади облизывает море – вот прямо так, море и Город, слитые воедино…
Владелец кафе, неуловимая сущность непонятной наружности и содержания, приносит ваш незаказанный напиток – конечно же, латте с густой молочной пенкой. Демерар, маленькие баночки с корицей и какао, ложка с длинным черенком – он знает о ваших привычках все. За столиком, составляя вам незваную компанию, сидят двое… или это вы явились сюда незваным, а они уже были здесь давно, перетекая из вечности в вечность… не знаю. Кажется, один из них пришел с вами – в его доброжелательном присутствии есть что-то неуловимо знакомое, почти нежное и необходимое порою как воздух. А второго я знаю – это меланхоличный сказочник Андерсен. Нет-нет, вовсе не тот Андерсен, о котором вы подумали (впрочем, откуда я знаю, о ком вы могли подумать?...) Этот – высок, худощав и лохмат. Он носит высокий цилиндр безумных оттенков грозового неба, пьет горький черный шоколад, и всегда невыносимо серьезен. И вы точно знаете, что вам нужно, очень нужно услышать сегодня одну из его сказок…
И вот вы сидите за столиком своего любимого кафе, которого нет, черпаете ложкой густую молочную пенку и смотрите, как заходящее солнце окрашивает громаду Храма в тревожный рыжий цвет, и словно зовущий звон небесных колокольчиков волнительно трепещет где-то в тишине. Площадь потихоньку заполняется людьми, и вот уже заняты все столики, и слышен разноязыкий говор, пощелкивание и свист. На смену ушедшему солнцу выползают на улицу рыжие же, добродушные фонари, и невидимые официанты снуют между столиков, разнося незаказанное и непрошенное в маленьких чашечках, пузатых кружках и высоких бокалах. А море шепчет и дышит, подбираясь все ближе, и вот уже теплые волны ласково облизывают ножки столиков, и каменные плиты под ними начинают светиться теплым янтарем… И совсем близко, на расстоянии вытянутой руки и пары вечностей, стоит огромный Храм, словно подсвеченный призрачным ультрафиолетом, в легкой вуали тайны и опасений... И Андерсен, чуть наклонившись к вам, говорит:
- Здесь слишком шумно для этой сказки…
И вы понимаете, что все. Что он, разумеется, тысячу раз прав, и сказка, которую вам так нужно услышать, просто не выживет этой ночью в гомоне людских голосов. Вы киваете головой, и машинально продолжаете пить остывающий теперь кофе, глядя, как по лунной дорожке бредет к храму какой-то скиталец в лохмотьях. Вам даже в голову не приходит спорить, просить и доказывать, потому что есть вещи, которые просто есть, и изменить их невозможно… а потом площадь начинает пустеть. Удивительно быстро и тихо, словно ночные тени, растворяются люди и сущности, затихают слова и песни, замирают шорохи и смыслы… и лишь когда хозяин, кланяясь, подает вам новую чашку латте и вежливо тает в воздухе, вы понимаете – жители города подарили вам эту ночь. Просто так, не зная о вас ничего, отдали вам эту ночь своей жизни, принесли в жертву – и эту площадь, и журчание фонтана, и аромат кофе и пряностей, и маслянистый блеск черной воды, громаду храма и лунную дорожку – подарили все это вам потому, что вам это нужно… С увитой плющом стены на ваше плечо осторожно ступает пушистейшая (с)нежная кошка Андерсена, и трется головой о вашу щеку, и что-то рассказывает вам, а потом уютным клубком затихает там же, на плече, и вы ощущаете ее умиротворяющее дыхание на своей щеке… И вот вы поднимаете полные немой надежды глаза на Андерсена – и он, чуть усмехнувшись сумрачно, и едва заметно кивнув, принимается рассказывать…

В дни скорби и тревоги молчание лишь делает тоску сильнее,
отбирая у солнца последние капельки чистого и прозрачного света.
Моим московским друзьям, со словами ободрения и надежды.

Ну что ты, что ты, малыш, не плачь… Старая нянька Клотильда расскажет сказку, и все пройдет… Ночные страхи развеются, как дым, и только кошка на мягких лапах будет ходить кругами, охраняя твой сон… Слушай, хороший мой. 

В те стародавние времена, когда железные звери еще бродили по земле и под землей, когда небо было серым, а люди не умели летать и жили стаями в старых каменных муравейниках – в те стародавние  времена жил на земле человек… Поперву жил он, как все, седлал железных зверей и делал непонятные дела свои – то ли воду в ступе толок, то ли переливал из пустого в порожнее – древние люди с водой всегда по-особому обходились… Но однажды встретился человеку ангел. Долго ли, коротко ли говорил ангел с человеком – про то я не знаю, то мне не ведомо. Ангелы-то, они о своих делах не любят лишнего рассказывать… Известно только, что, распрощавшись с ангелом, бросил человек суму свою наземь, отпустил зверя своего железного бродить на все пять сторон света, и отправился по земле ходить, Дело делать. А Дело было ему не простое назначено – все драконовы зубы, что Древнее Племя выронило, собрать, да в мешочек холщевый на дне сердца упрятать…
Вот и принялся ходить человек по свету. Собрал сперва все зубы драконовы, что по лесам да по болотам горюн-травой проросли, птицей-кликушей по дуплам попрятались, гадом ползучим под корягами притаились… А после в люди пошел. А люди-то… они хоть хлеба краюху, хоть зуб драконий, хоть кол осиновый за просто так не отдадут, из рук не выпустят. Вот и менял человек зубы драконьи на то, чем богат был. Где пощедрее народ – на шутку да прибаутку, на присказку добрую да улыбку ласковую выменивал. Где пожаднее да поприжимистее – на историю полновесную, сказку волшебную, песню злототканную…
Долго ли, коротко ли ходил человек по городам да селам, дорогам лесным да чертогам дальним – про то разное говорят. Вроде как и подмастерье у него завелся, и Древнее Племя к нему гонцов-просителей засылало, и сам Князь Тьмы к нему на поклон ходил да речами сладкими потчевал… Знаю лишь, что в конце времен нашел человек последний зуб драконовый, что на земле-матушке корни пустил – да выкорчевал его, да в мешок холщевый на дне сердца своего упрятал. Тут же явился ему ангел давнишний, да молвил ласково: «Вот и ты, человече…» 

Но спит уж дитя. И старая Клотильда, улыбнувшись нежно и чуть грустно, истаивает в сумраке ночи, не окончив древней истории. И лишь невидимая серая кошка ходит кругами, чутко охраняя младенческий сон…

Я вам тут текстик конкурсный повешу, из Массаракша. Снова розово-романтично-сопливое и многабукаф, вы уж не обессудьте - но это в последний раз, я обещаю. :)

Память

 «Память – способность помнить, не забывать прошлого; свойство души хранить, помнить сознанье о былом…»
(В. Даль «Толковый словарь живого великорусского языка»)

Она подошла сзади, неслышно, как кошка, и мягко положила руки ему на плечи. Вздохнув, он запрокинул голову, подставляя лоб и щеки её прохладным ладоням, и закрыл глаза. Она осторожно провела подушечками пальцев по его лицу, повторив изгиб бровей, нежно  коснувшись век и губ, погладила по щеке и тихонько, чуть заметно улыбнулась.
- Устал?
Он согласно кивнул, поймал ее ладошки своими сильными ладонями и принялся тихонько поглаживать их, словно маленьких испуганных птичек.
- Слушай, ну почему у тебя всегда такие холодные лапы? Как у лягушонка…
Она рассмеялась.
- Зато твои всегда горячие, как… как печка!  Хочешь чаю? Мама приходила,  принесла имбирь и сушеные апельсиновые корочки… И пирожки – кажется, в этот раз с яблочным джемом и корицей.
- Нет, малыш. Сегодня не хочется... Посидишь со мной?
Она согласно кивнула и устроилась в кресле напротив, привычно свернувшись клубочком. «Словно кошка…» - опять подумалось ему. Она действительно во многом походила на кошку – такая же гибкая, так же ластится к рукам, так же гуляет сама по себе… «Кажется, мне повезло, что эта кошка решила немного пожить тут…» - он чуть улыбнулся этой своей нелепой мысли.
- Расскажи, малыш, как прошел твой день.
Она отрицательно помотала головой и улыбнулась ему беспечно и понимающе, как умеют улыбаться только старики и маленькие дети.
- Расскажи сначала, как прошел твой…
Он усмехнулся чуть виновато. Глупо было надеяться, что она не заметит…

***
 - Док! Док! Чёёёрт, да Макс же!
Он обернулся и сразу увидел Яна, стоящего у стойки регистратора. Не заметить его было бы сложно – вокруг него говорливой птичьей стайкой толпились молодые люди в белых халатах.
- Господа студенты, имею честь представить вам доктора Максимилиана Штейна, лучшего специалиста этой клиники в области… В области чего ты у нас лучший специалист, дружище?
Они оба расхохотались и крепко обнялись. Студенты, переглядываясь с улыбками на лицах, чуть отошли, словно бы давая старым друзьям возможность поговорить наедине.
- Как ты, Макс? Как Джинджер, как Басти? Чёёёёрт, я не видел тебя столько лет… Ты, говорят, теперь светило? Посмотрим, посмотрим… Вот, студентов привез. Буду показывать – передний край науки, новейшие технологии, лучшие умы…
Макс с молчаливой улыбкой смотрел на друга, замечая, как тот изменился за прошедшие годы – новые морщинки в уголках глаз, усталая складка на лбу, седина в волосах… Но все та же яркая мимика, обилие жестов – Ян всегда был балагуром. Все тот же журчащий переливами смеха голос, все те же шуточки и неизменное Яново «чёёёёрт». И лишь что-то в глазах, в опущенных уголках губ, в пропущенных паузах между словами…
- …говорят, вы тут, ребята, научились читать человеческий мозг, как открытую книгу… Чёёёёрт, вот уж не думал, что на своем веку успею увидеть такое…
- Что случилось, Ян?
Запнувшись на полуслове, Ян на какой-то миг стал вдруг серым, старым и смертельно усталым человеком. Лишь на миг.
- Потом, Макс. Я расскажу… потом…
И вот уже снова журчит негромкий, хорошо поставленный баритон:
- Итак, господа студенты, мы с вами находимся в крупнейшем научном центре Европы, занимающимся исследованиями  мозга человека. Клиника этого центра по праву считается одной из лучших в мире, и честь проходить здесь практику достается только избранным студентам, лучшим из лучших. Лучшим из лучших, Грабински, так что на Вашем месте я бы спрятал ухмылку подальше и засел бы за учебники… Доктор Штейн, прошу Вас…

***
- Это Кристина, Макс…
Макс непонимающе посмотрел на Яна, устало сгорбившегося в низком, удобном кресле для посетителей. Вот уже час они сидели у Макса в кабинете и сквозь огромное окно в западной стене молча наблюдали, как тонет в зеленом море рыжеватое солнце. Было очевидно, что Яну нужно собраться с мыслями – и Макс, не говоря ни слова, приготовил кофе и устроился в кресле напротив с книгой. Изредка поглядывая на друга, бездумно помешивающего ложечкой остывающий напиток, Макс думал о том, что он никогда прежде не видел Яна таким… разбитым, подавленным, сломленным, почти… почти обреченным. Когда-то они проводили довольно много времени вместе, и Максу казалось, что он неплохо понимает Яна. Но теперь, спустя столько лет… Что же могло так изменить никогда не унывающего весельчака?
Макс решил, что гадать  не имеет смысла. Очевидно, что Ян хочет об этом поговорить, так что рано или поздно все и так станет на свои места. Нужно только дать ему время…
- Это Кристина, Макс… Ты же помнишь Кристину, мою жену?
Разумеется, Макс помнил Кристину. Невысокая, статная, элегантная и утонченная, темпераментная и удивительно дружелюбная – и к тому же чертовски красивая, с пышной копной густых рыжеватых волос… Кристину трудно было забыть.
- Это Кристина. С ней… плохо. Все… очень плохо.
- Ян…
- Погоди, не перебивай. У Кристины обнаружили опухоль головного мозга. Где-то в районе гипоталамуса. Я не знаю всех тонкостей, ты же помнишь – я всегда был скорее теоретик, нежели практик… Опухоль операбельна, но нейрохирург, который консультировал нас, сказал, что возможны осложнения… Он хороший доктор, но ты же знаешь Кристину…
Макс невесело хмыкнул. Он помнил – Кристина была патологически недоверчива по отношению к врачам любых специальностей.
- Как ты думаешь, Макс, ты мог бы…
Ян запнулся и замолчал. Стиснул ладони между коленей и посмотрел на друга с такой смесью отчаяния и надежды во взгляде, что у Макса по спине поползли холодные, липкие мурашки…

***
- И что ты ему ответил?
В комнате стало совсем темно, но Максу не хотелось вставать, чтобы зажечь свет. Он чуть потянулся и на ощупь нашел ее ладошку.
- Иди ко мне, малыш…
Она, словно давно ждала этих слов, легко соскользнула с кресла и уютно устроилась у него на коленях, положив голову ему на плечо.
- Тебе тяжело… Ты думаешь… Решаешь? – ее шепот звучал как шорох его собственных сомнений. Макс всегда удивлялся тому, как она умеет угадывать его мысли…
Разумеется, он не сказал ни «да», ни «нет». Он давно уже перерос тот возраст, когда ради друга готов броситься в любую авантюру. И он давно перестал верить в собственное всемогущество. И перестал давать обещания, когда дело касалось чьей-то жизни. Потому что понял, на собственном грустном опыте понял – нет ничего горше и больнее несбывшейся надежды…
- Ян переслал мне все медицинские файлы… Результаты анализов, снимки MRI, заключения специалистов. Кристина приедет послезавтра. Посмотрим, малыш. Посмотрим…
Она чуть повозилась, устраиваясь поудобнее, а потом снова затихла. Макс, погруженный в свои мысли, принялся тихонько поглаживать ее по голове – и впрямь, словно кошку…
- Если хочешь, я даже могу помурлыкать… Это нетрудно, если знать как…
Рассмеявшись от неожиданности, Макс крепко прижал ее к себе и ласково чмокнул в нос.
- Прости, малыш, задумался… Поздно уже. Пойдем спать, котёнок?
Она согласно кивнула, а потом пристально посмотрела ему в глаза и тяжело вздохнула. Разумеется, в темноте он этого не заметил.

***
Кристина, даже похудевшая, даже бледная и осунувшаяся, оставалось все такой же красивой. Макс, присев на край стола, наблюдал, как с настороженностью дикого зверька Кристина оглядывает его кабинет. Она словно утонула в низком широком кресле для посетителей, и Макс внезапно словил себя на остром чувстве жалости по отношению к этой хрупкой рыжеволосой женщине.
«Плохо, Макс. Совсем плохо. Так дело не пойдет»
- А ты совсем не изменился, Макс…
Он встрепенулся и искоса посмотрел на Кристину. Она теперь пристально наблюдала за ним, обеими руками держа кружку с горячим кофе.
- Совсем не изменился… Все твои чувства по-прежнему можно прочесть на твоей мальчишеской физиономии.
Макс улыбнулся чуть смущенно и взъерошил волосы действительно мальчишеским жестом. Кристина рассмеялась.
- Итак, Макс…
- Итак, Кристина, - Макс подошел поближе и уселся в кресло напротив. Ян, все это время куривший на террасе, поспешно зашел внутрь и присел на подлокотник кресла жены. – Итак, общий прогноз не плох. При успешной операции и последующей химио- и радиотерапии мы можем говорить о 7-10 годах, возможно, больше. Но есть одно но… Из-за особенностей расположения опухоли и ее диффузных границ существует большой риск повредить во время операции участки мозга, отвечающие за…
- Макс, извини… - Кристина прервала его, резко подняв правую руку раскрытой ладонью вперед. – Я знаю, что вы с Яном способны часами обсуждать локализации, диффузные границы, особенности и прогнозы, разговаривая на своем дурацком медицинском языке. Ненавижу этот ваш тайный жаргон для посвященных! Ты можешь сказать мне просто – что меня ждет? – Кристина попыталась сгладить резкость неловким смешком, но Максу почему-то показалось, что он скорее похож на с трудом сдерживаемое рыдание. Он кивнул и чуть помолчал, собираясь с мыслями.
- Есть вероятность, что ты забудешь, кто ты, Кристина. Опухоль расположена в той части мозга, которая содержит твою личность, твою память. Ты перестанешь узнавать Яна, других близких людей. Что-то будешь помнить, а что-то – нет. Трудно сейчас сказать наверняка…
- То есть ты хочешь сказать, что я стану… как это у вас называется…  овощем? – казалось, в расширившихся от ужаса зрачках Кристины можно утонуть. Ян закусил губу и обнял жену за плечи. Макс отрицательно покачал головой.
- Нет. Скорее это будет напоминать симптомы ранней болезни Альцгеймера. Некоторое снижение когнитивных способностей, нарушения памяти и пространственной ориентации... Моторные навыки, способности двигаться, принимать решения, понимать и осознавать – все это останется. Но той Кристины, которую мы знаем, скорее всего, больше не будет. Существует очень большая вероятность, что той Кристины больше не будет…
- Есть ли другие варианты? – голос Яна прозвучал глухо и безжизненно, словно скомкали и бросили в корзину ненужную бумажку. Макс вздохнул.
- Узкофокусное облучение. Оно менее инвазивно, более щадящее… В комбинации с химиотерапией… Два, возможно, три года…
- Два года… - Кристина поднялась и подошла к огромному, во всю западную стену, окну. За окном зеленело за полосой дюн неспокойное море. – Славное место для клиники, Макс. Тут так тихо…
- Кристина…
- Два года, Макс. Два года или ничего – вот что ты мне предлагаешь. Кажется, выбор не очень сложен…
- Кристина…
Она подошла и бережно, очень нежно закрыла рот мужу своей узкой ладошкой.
- Два года, Ян. Это на самом деле очень много – два года…
- Это не простое решение, Крис. Вам нужно подумать, поговорить… Я оставлю вас, ребята. Увидимся завтра.
- Спасибо, Макс, – Кристина взяла его за руку и, привстав на цыпочки, заглянула в глаза. – Мне действительно нужно подумать… Увидимся завтра. Передавай привет Джинджер…

***
- Ну и где же он? – она дурашливо потянула его за рукав. Макс непонимающе нахмурился.
- Ну, привет от Кристины. Где он? Ты же сам сказал – Кристина передает привет.
Макс улыбнулся и дернул ее за выбившуюся из прически прядку.
- Вредина.
Она сморщила нос и забавно, по-детски надула губы.
- Вот так всегда, сначала пообещает привет, а потом… Слушай, а пойдем сегодня на море? На пляже возле старого маяка будет конкурс песчаных скульптур, и Лео обещал сделать для меня ангела…
- Лео?
- Лео. Мальчик с крыши напротив.
- Аааа, Лео… Мальчишка с воздушным змеем и разбитыми коленками… Послушай, малыш, я так устал. Сходишь одна? Вечером собирался зайти Ян, он хочет поговорить…
Она кивнула и заправила непослушную прядку за ухо.
- Принести тебе ракушек? Там как раз отлив…
Макс притянул ее к себе и бережно поцеловал в лоб.
- Не задерживайся допоздна, хорошо? Я буду ждать тебя с последним лучиком солнца. Говорят, над морем первый и последний луч солнца – зеленый…

***
Они сидели на последней ступеньке крыльца, выходившего в сад. Постепенно сгущались сумерки, и сад наполнялся незаметной глазу ночной жизнью. Щебетали о чем-то вечерние птахи, бесшумно проносились в темнеющем небе нетопыри, умиротворяющее шумело где-то в отдалении море.
- Скажи мне, Макс… Неужели ты никогда не жалеешь о том, что стал…
- Светилом? – Макс скептически хмыкнул и отхлебнул из бутылки холодной минералки. Бледная тень прежней добродушной улыбки на миг осветила Яново лицо, и он по-дружески пихнул Макса локтем.
- Да нет… Еще раньше, тогда… ты не жалеешь, что стал врачом? Ведь мы вместе могли продолжать заниматься наукой… Тихий кабинет, пробирки, эпендорфы, компьютерные симуляции… и никакой боли, никаких мучительных выборов изо дня в день… Неужели со временем можно привыкнуть к постоянному соседству со смертью? Неужели ты знаешь способ, как научиться не замечать ее, смиряться с ней?
- Не знаю, Ян. Конечно, не знаю. Думаю, что такого способа – не замечать смерть – вовсе не существует. А если бы и был такой способ, я предпочел бы не знать о нем…
- Почему?
- Скажи мне, Ян, ты веришь в Бога?
Ян помолчал, задумчиво следя взглядом за ползущим по ветке жимолости светлячком.
- Не знаю, Макс. Правда, не знаю… Хотя, кажется, именно сейчас вера нужна мне, как никогда. Но я все равно не знаю… А почему ты спросил?
- Потому что и сам когда-то не знал ответа, - по голосу чувствовалось, что Макс улыбается. – Так же терзался сомнениями, так же пытался мучительно сделать выбор, пытался найти смысл для себя… А потом как-то понял… Даже не понял, скорее, почувствовал… Все ошибаются порою, Ян. Все. Даже Бог. Но мы должны исправлять свои ошибки сами. А Бог – Он же не может спуститься сюда, к нам… Но зато Он может наделить некоторых людей способностью исправить Его ошибки… И тогда возможность ощущать чужую боль, чувствовать чужой страх, видеть чужую смерть – это не мучительная обязанность, это дар… Так легче любить Бога, Ян – зная, что иногда ты можешь исправить Его ошибку…
Над садом повисла долгая, задумчивая тишина. Совсем стемнело, в небе проступил бледным призраком стареющий месяц. Поднялся ветер, и с моря потянуло прохладой.
- Скоро осень… Днем еще не заметно, но в ночном воздухе уже чувствуется грусть… Скоро зарядят дожди…
- А где Джинджер, Макс?
- Джинджер нет. Так что вы решили, Ян?
Запрокинув голову, Ян пристально посмотрел в глаза бесстрастной августовской ночи.
- Что мы решили?... Кажется, у тебя будет шанс сделать… работу над ошибками…

***
Без пышной копны рыжих волос личико Кристины казалось совсем маленьким, почти кукольным. Отсвечивающие фарфоровой белизной руки поверх голубой простыни, болезненная бледность щек, полная неподвижность – и правда, словно старинную куклу уложили в кроватку для полуденного сна. Ян, неуместно большой в этой белоснежной комнатке спящей принцессы, похожий на взъерошенного белого медведя, просительно посмотрел на Макса.
- Все в порядке, Ян, – Макс успокаивающе похлопал друга по плечу. – Все настолько в порядке, насколько вообще может быть. Отправляйся домой, дружище, тебе нужно поспать. А завтра будет видно…
- Макс… я останусь, ладно?
Макс вздохнул.
- Почему-то я знал, что ты это скажешь… Оставайся. Но она все равно будет спать до утра… - наткнувшись на просящий взгляд, Макс запнулся на полуслове и усмехнулся. – Ладно, я попрошу, чтобы тебе принесли кресло…

«Удивительно, какими длинными бывают ночи в больнице…» Удобно развалившись в кресле, Ян потягивал противную кофейную бурду из пластикового стаканчика и смотрел, как размеренно дышит во сне Кристина. Восковая бледность ушла с ее щек, иногда она чуть заметно улыбалась – и Ян надеялся, что ей снятся славные сны.
- Хорошая моя… даже если ты не вспомнишь… не вспомнишь ни одного дня нашего совместного счастья – у нас будет семь лет… семь лет, чтобы прожить его заново… - Ян взял холодную руку жены в свою ладонь и, закрыв глаза, прижался к ней щекой. - День за днем, час за часом… я расскажу тебе о наших детях, о тихих вечерах в старом доме, о долгих прогулках в парке и твоем любимом ресторанчике в гавани… Если ты не вспомнишь…
Чуть дрогнув, Кристинина рука осторожно вытерла с Яновой щеки горячие слезы.
- Но я помню, Ян… Я помню.

***
- Люблю истории со счастливым концом. Ведь теперь все у них будет хорошо, правда?
Они устроились в кресле-качалке у камина. На улице уютно шуршал промозглый, уже по-осеннему холодный дождь, и от балконной двери тянуло сыростью. Макс вытянул ноги поближе к дружелюбно потрескивающему огню, а она вновь устроилась уютным клубочком у него на коленях.
- Не знаю, малыш. Разве можно быть в чем-то уверенным наверняка в этом непостояннейшем из миров?... Но теперь, по крайней мере, у них есть больше времени – и это кажется правильным…
- Да, это правильно. Люди заслуживают больше времени, чтобы проводить его вместе. А ты никуда не пойдешь сегодня?
- Неа. Ты же знаешь, этот день я всегда провожу с тобой… Котёнок…
Она муркнула, ткнувшись носом ему в ключицу, и довольно улыбнулась.
- Славно. Можно будет испечь имбирных печенюшек и заварить липового чаю. А вечером, говорят, на набережной будет фейерверк в честь окончания лета. Пойдем? Лео обещал подарить мне воздушный шарик…
- Обязательно пойдем. Чувствую, пора мне поближе познакомиться с этим Лео…
Подняв голову, она с каким-то непонятным выражением посмотрела ему в глаза.
- Ты чего, малыш?
- Ничего. Просто… я тебя люблю…

***
Стоя в дверях, Кристина с наслаждением подставила лицо прохладному ветру с моря. Прокравшись тайком в распахнутую дверь, по холлу клиники гулял легкомысленный, солнечный сквозняк. У стойки регистратора Ян подписывал последние бумаги.
- Куда вы теперь?
- Домой! – Ян с улыбкой посмотрел на жену. – Домой, к детям и внукам – а потом еще куда-нибудь. Господи, кажется, что у нас в запасе вечность…
- Жаль, что доктор Штейн не смог проводить вас. Но вы не хотели задержаться подольше, а 31 августа его никогда не бывает в клинике…
- Интересно, чем же занимается 31 августа дружище Макс?
- А Вы разве не знаете?... 31 августа, ровно четыре года назад, жена доктора Штейна погибла. Она утонула. Кажется, ее звали Джинджер…

***
«Захлопнув входную дверь, Кристина прошла в дом и с недоумением прислушалась. В доме было необычно тихо и как-то… пусто. Прижав руки к животу, словно ища поддержки у своего еще не рожденного сына, Кристина прошлась по комнатам первого этажа – нигде никого. Девушка сбросила туфли и босиком, стараясь не скрипеть лестницей, стала подниматься на второй этаж.
- Карл? Ты занят? – собственный голос показался ей неуместно громким, словно вторгающимся в густую, колом стоящую тишину. Заглянула в спальню. Пусто. В кабинете – ни души. Уже собравшись уходить, она заметила ярко-желтый листик, прилепленный к мерцающему в сумерках осеннего вечера монитору. Всего два слова: «Люблю… Карл». Кристина почувствовала, как эти два слова словно бетонной плитой легли ей на сердце – и где-то там, под сердцем, заворочался недовольно ее сын. Она присела на стул и, сорвав бумажку, кинула взгляд на монитор. Текстовый файл – очень, очень длинный. Курсор мигал в конце последнего абзаца, совсем коротенького: «И жили они долго и умиротворенно – до самого конца своих дней. У них было пятеро детей, много внуков и еще больше правнуков… Они не знали уныния, тоски и печали. Они были довольны и счастливы всегда – в каждый день своего незамысловатого, наполненного простым и ясным смыслом бытия. И долго еще рассказывали потом, что вот бы каждому отмерил Бог такого счастья, как Кристине и Марку… In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti… Amen.»

Захлопнув входную дверь, Кристина прошла в дом и с недоумением прислушалась. В доме было необычно тихо и как-то… пусто. Прижав руки к животу, словно ища поддержки у своего еще не рожденного сына, Кристина прошлась по комнатам первого этажа – нигде никого. Девушка сбросила туфли и босиком, стараясь не скрипеть лестницей, стала подниматься на второй этаж.
- Марк? Ты занят? – собственный голос показался ей неуместно громким, словно…
- Да нет, малыш, я уже почти закончил, – кучерявая голова Марка показалась в дверном проеме кабинета. – Ты чего кричишь? – он подошел и обнял ее за плечи.
- Мне показалось… Да ну, глупости. Говорят, беременные женщины глупеют. Как думаешь, правда? – она задорно улыбнулась и, запрокинув голову, заглянула ему в глаза. Он осторожно убрал непослушные прядки с ее лица и бережно чмокнул жену в нос.
- Разумеется, неправда. Пойдем ужинать, а?
Она согласно кивнула. Обнявшись, они пошли к лестнице – и оба не заметили, как, медленно истаивая в воздухе, пропал с мерцающего в сумерках осеннего вечера монитора ярко-желтый стикер, на котором простым черным маркером было выведено всего два слова: «Люблю… Карл»…