Черные закорючки

— Ты мне снова снишься, да? Это хорошо… Я так ждала этих снов,— Яна, осторожно ступая по песку босыми ступнями, пошла туда, где виднелся на фоне звездного неба его силуэт.— Дэн…
Дэн подошел совсем близко и осторожно коснулся кончиками пальцев непослушной прядки у её левого уха.
— Конечно, я тебе снюсь. Иди сюда, малыш, я покажу тебе кое-что интересное.
Она пошла за ним, без страха остановилась на самой кромке высоченной скалы. Под ногами клубился туман. Над головой раскинула крылья зыбкая августовская ночь.
— Что это?
— Это Млечный Путь. Помнишь, я рассказывал тебе историю о том, как небесный пастух случайно пролил молоко?
— Эээээ, Дэн, это же сказка для маленьких, — Яна улыбается, и на щеках ее появляются милые ямочки. — Млечный Путь – это галактика, огромное скопление звезд. Ну, по крайней мере, так считает Гугл. И где-то в этом скоплении притулилось наше маленькое солнышко… Я думала, в этих широтах Млечный Путь не виден.
— Believe what you must, но ничто не мешает Млечному Пути, будучи галактикой, быть одновременно брызгами случайно пролитого молока…
— Эх, Дэн, душа моя, такая философия может завести слишком далеко. Так ты скажешь, что ничто не мешает нашей встрече, будучи сном, быть одновременно реальностью… Но я-то знаю, что это неправда.
— Believe what you must, малыш… Но ты ведь не откажешься от прогулки? Даже зная, что это сон?
— Разумеется, не откажусь! — Яна схватила Дэна за руку и весело рассмеялась. — А куда мы пойдем?
— Мы пойдем в гости. Навестим мою давнюю знакомую…
— Твою бывшую подружку? А как ее зовут? — в голосе Яны помимо ее воли чуть дрогнули ревнивые нотки. Дэн рассмеялся и обнял ее за плечи.
— Мою подружку зовут осень. Пошли, я вас познакомлю…

Все дорожки в парке заляпаны яркими рыжими пятнами сбежавших с деревьев листьев. Они задорно перешуршиваются и перелетают с места на место, легонько толкаемые в спину заботливым ветром. Ветру хочется, должно быть, чтобы они взлетели высоко-высоко, расправили крылья и полетели куда-то в пронзительную синюю даль. Но листья шепчут друг другу: «I don't think so!» и собираются в пышные, полные терпкого осеннего неба кучи. И, Боже мой, как же здорово нырять в эти кучи! Прав был английский классик, без огромных пестрых куч сухих листьев этот мир был бы слишком несовершенен.

Столики уличных кафе словно съежились от зябкого, зыбкого воздуха сентябрьского утра. Выгибают клетчатые спинки пушистые пледы, и чуть пофыркивают сонные инфракрасные лампы. «Чашечку эспрессо для меня и большую кружку латте для этой прекрасной леди», — говоришь ты, и колокольчик над дверью важно кивает, позвякивая. А воробей, дерзкий наглец в ярком малиновом берете, чирикает со спинки пустого стула, возмущенно топорща хвост – требует непременно добавить к заказу парочку свежих круассанов. Потому что от круассанов, как известно, бывают крошки, а что может быть лучше свежих крошек ранним сентябрьским утром, на самой кромке лета?

В дюнах над морем сердито гудят ветряки. Чайки с протяжными криками носятся у самой кромки воды, а смешной спаниель несется во всю прыть в полосе прибоя – и длинные уши его развеваются на ветру, и ветер дует навстречу, и он свободен и счастлив. «Ах, как жаль, что я не спаниель»,— думаю я, покрепче прижимаясь к тебе. «Если бы я была собакой, были бы долгие прогулки в полях и перелесках, теплый коврик у камина и ласковые руки на загривке. Можно было бы вилять хвостом от избытка чувств, громко лаять на надоедливых галок, таскать в зубах любимую игрушку и смотреть на тебя преданными глазами. Жизнь была бы простой и понятной, и единственной мукой было бы ждать долгими осенними вечерами, когда ты возвратишься домой. Ах, как жаль, что я не собака…»,— думаю я. Ты кладешь мне на макушку тяжелую горячую ладонь. Смотришь с улыбкой сверху вниз – и я тут же начинаю вилять хвостом. Ну и что, что я и не собака…

Высоко в небе над Старым городом пестрыми глыбами висят огромные воздушные шары. Сначала кажется, что это сон. Но это, разумеется, не сон, и все отчетливее становится гул от работающих газовых горелок, скрип канатов и громкие крики перевозчиков. Мечтала ли я когда-нибудь покататься на воздушном шаре? Разумеется, нет. Не знаю, почему «разумеется». Наверное, воздушные шары – это история вовсе не из моей сказки. В моих сказках всегда было много ветра, песка и морской соли, много воды и много крыльев – и совсем мало техники. Наверное, это от того, что я всегда одна, тут  ты прав. Сложно представить счастье от полета на воздушном шаре в гордом одиночестве. 

Посреди мощеной булыжниками небольшой площади важно разлеглась большая, бликующая на солнце лужа, загостившаяся подружка вчерашнего ливня. Брезгливая полосатая кошка старательно обходит лужу стороной, а несмышленый человеческий детеныш в ярко-красных резиновых сапожках упорно топает к самому центру. Топ-топ-топ – кучи брызг и задорный смех.И вот скачут  по площади солнечные зайцы, и улыбаются прохожие, и согласно кивает ангел, примостившийся у трубы на скате черепичной крыши. И наше маленькое солнышко, притулившееся где-то на окраине Млечного Пути, тоже улыбается и кивает. Хорошее время. Осень.

— Ты приснишься мне снова? Пожалуйста, Дэн, приснись мне снова…
—Я постараюсь, малыш. Это трудно, ты знаешь, сниться тем, кто не верит, что когда-то растяпа-пастух пролил через все небо молоко...


Кстати, еще про Дэна и Яну есть здесь

… И тогда капитан Ульдемир сказал своим верным друзьям:

— Мы не сдадимся! Что бы ни случилось, мы будем защищать свою родину до конца! А воздушный галеон донесет весть о нашем мужестве на материк! Так вперед же…

— Сергей, прекрати немедленно! Возьми ложку и ешь нормально! Хватит заниматься всякой ерундой! Ну что за несносный ребенок…

Конфетный фантик, наполовину ставший воздушным галеоном, испуганно съежился с краю от глубокой суповой тарелки. Сергей, обиженно покосившись на бабушку, принялся нехотя возить ложкой в жидких зарослях разваренной капусты. Он не любил суп, особенно когда в нем плавала неровными кружочками противная вареная морковка.

— И не зыркай на меня! Подумай, что мама скажет… Она, бедняжка, работает, не разгибаясь, а сыночек, бездарь да неслух, двойки из школы таскает… Ешь суп, кому говорят!

Сережа тяжело вздохнул.

Капитан Ульдемир, стиснув зубы, гордо глянул в лицо врагам. Его волю не сломишь пытками и угрозами. Он будет верен своему Императору до конца!

Суп в тарелке все не кончался и не кончался…

Стемнело рано, около четырех. Декабрь в этом году выдался холодным, но бесснежным, и на улицах уже к пяти вечера стояла непроглядная темень. Сидя за столом в рыжеватом пятне света от настольной лампы, Сергей старательно выводил в тетради неопрятные закорючки. Ему куда удобнее было бы взять в левую руку цветной карандаш, но бабушка была неумолима – приличные дети пишут только правой рукой, лучше приучаться с самого начала, потом сам же спасибо скажешь. И выбрось уже свои карандаши, в школе пишут ручкой. Вот так.

В школе Сергею не нравилось. Учительница, строгая и сухая, с тугим пучком седых волос на затылке, была похожа на бабушку, когда та сердится – и Сергей, едва заслышав ее голос, инстинктивно втягивал голову в плечи, как будто опасаясь оплеухи. Уроки были скучными, приходилось подолгу сидеть неподвижно за партой, слушая визгливый, въедливый голос, или чертить в разлинованных тетрадях непонятные кружочки и загогулины. Даже уроки чтения были скучны – вместо увлекательных книжек с картинками и приключениями приходилось читать какой-то глупый букварь. Мама мыла раму… детский сад, честное слово.

Капитан Ульдемир с грустным вздохом склонился над картой. Путь домой так неблизок… Но ничего. Уже стоят под парами воздушные галеоны, и верные солдаты сгружают в трюмы последние мешки с припасами. В дорогу, в дорогу!

—Бабушка, можно, я пойду, поиграю наверху?

— Еще чего не хватало! А пыль и грязь кто потом убирать будет?! Нечего по чердаку шляться! Вот выброшу весь этот старый хлам… Уроки сделал?

— Сделал. Ну бабушка, ну пожалуйста! Я потом подмету лестницу… и даже пол на кухне помою… Ну бабулечка…

— Ладно уж, иди, горе ты мое луковое. Все равно под ногами крутишься, как юла… хоть полчаса покоя от тебя будет. Да смотри, окна там не открывай – весь дом застудишь!

Капитан Ульдемир торжествующе улыбнулся – хитрость удалась! Коварный враг ни о чем не подозревает! Теперь главное – осторожность…

На чердаке пахло пылью, старыми книгами, масляной краской, паутиной и свечными огарками. Сережа любил этот запах – так пах уют, беззаботное летнее счастье, свобода. Так же пахло от деда, когда он днями напролет рисовал на чердаке свои картины под добродушное бабушкино ворчание. Да вот только последние полгода, с тех пор, как деда не стало, бабушка все больше кричит. И чердак невзлюбила. Каждый день грозиться выбросить оттуда «старый хлам». Но это же его, Сергея, наследство от деда – так он решил в тот день, когда сбежал сюда от тоскливых людей в черном и долго плакал в темноте. И он никому не позволит все это выбросить – ни старый глобус с дырой на месте Австралии, ни подзорную трубу без линзы, ни модели парусников, ни старые дедовы башмаки, шнурки в которых давно уже сгрызли бестолковые мыши. Даже скелет в углу за креслом, от которого поначалу Сергею становилось не по себе, теперь кажется добрым приятелем. Сюда же, в дедову сокровищницу, перенес мальчик и свои нехитрые богатства – краски и цветные карандаши, старый магнитофон и фонарь, свечной огарок и фигурку мага с волшебным посохом. И еще свою любимую книгу – ту, что подарил ему дед, когда Сережа научился уверенно складывать буквы в слова и понимать прочитанное.

Капитан Ульдемир сглотнул, пытаясь сдержать непрошенные слезы. Нет-нет, он не стыдился их. Он понимал, что сила человека – в его истоках, и нет стыда в том, чтобы скорбеть об ушедших предках. Но слезы на холодном ветру ледяными иглами вгрызались в щеки, оставляя, казалось, глубокие уродливые шрамы…

Устроившись на полу, Сергей в который раз принялся разглядывать последнюю картину, которую оставил дед. Уходящая вдаль дорога, высокая гора на горизонте, зеленеют травы и плывут по небу облака… Казалось, от картины исходит какой-то особый свет – и хотя в узкое чердачное окошко заглядывали только блеклые декабрьские звезды, мальчику была видна каждая травинка, каждый булыжник. И на душе у него было светло. Сегодня он наконец-то понял, разгадал эту картину. Дорога – это значит нужно собираться в долгий путь! Он отправиться вслед за дедом, туда, где степные ветра колышут высокую, в пояс, траву, где славные рыцари спешат вызволять прекрасных принцесс из лап драконов, где голубеет над головой летний небосвод, и чайки в портовых городках не устают тоскливо кричать о море… У него и вещи уже собраны. Все готово. Он понял. Он теперь знает, как…

Капитан Ульдемир ободряюще протянул руку:

— Добро пожаловать, юнга! Наш воздушный галеон счастлив принять на борт отважного юношу. Команда, приветствуйте Сержа Анри Карлена, нашего нового боевого товарища – отныне и навсегда!

И гулко отдается в ушах шум приветственных голосов, громкие возгласы и смех; рука немеет от крепких пожатий и отчего-то щиплет немного глаза… Наконец-то он дома.

Для al_kora , хотя кот смылся быстрее, чем я успела про него написать... только кончик хвоста остался, да кисточка на левом ухе :)

Я люблю приходить сюда, на крышу. Зачем? Ну как же – зачем… Разумеется, нюхать звезды. Знали бы вы, как упоительно и сладко пахнут они теплыми июньскими ночами… А какие истории нашептывает теплый ветерок с залива растрепанным ивам, когда думает, что их никто не видит… Эх…

Люди часто называют меня странным. Еще называют – пустомеля. Еще – дурак или лгун… Иногда, бывает, скажут – бестолочь, бестолковый. А я всего лишь говорю им о том, что есть. И все никак не пойму, как же они этого не видят.  Вот вы, например… Неужели и вы никогда не замечали, как тонконогие фонарные столбы плачут от одиночества?!

Сегодня на крыше особенно хорошо. Глубокий, волнующий бархат ночного неба задрапирован рваными дерюжками облаков, и тревога моя улеглась , не беспокоит меня этой ночью. Густого сливочного цвета луна уютно притулилась в развилке старого дуба и подмигивает мне оттуда своим задорным глазом. Ах, луна – она такая затейница… Никогда не играйте с ней в шарады, уверяю вас, у вас нет никаких шансов! А какие загадки загадывает она под третий бокал шардоне, закутавшись, словно в кружевную шаль, в медовый аромат цветущих лип на исходе первого месяца лета…

Я люблю лето. Летом тепло, и ноги, словно сами собой, отправляются в путь. По пыльным тропинкам, по асфальтовым дорогам, по вымощенным седыми булыжниками мостовым, по шатким деревянным мостикам и древним, растрескавшимся от жары и времени тротуарам – вперед, только вперед, мои верные рыцари без страха и упрека! С вами мне откроются тысячи дорог и тысячи новых людей подарят мне свои улыбки!

А еще летом всегда дует правильный ветер – вы замечали? Холодный или теплый, порывистый или чуть заметный, летний ветер всегда приносит брызги надежды на своих рукавах. У него задорная улыбка и легкий нрав, голубые глаза и цветки лугового мака на шляпе. По утрам он, словно пастух, сгоняет сонных овец тумана в низины, к озерцам и протокам, чтобы русалки состригли с них лунное руно и напряли потом полотна для болотного божка Ялки…

Летом на картах, словно сами собой, возникают портовые городки и прибрежные рыбацкие поселки – клянусь, в теплые месяцы их в два, а то и в три раза больше, чем холодной зимой! И в них так упоительно пахнет солнцем, йодистой солью, прелыми водорослями, рыбой и заскорузлыми, изъеденными морской водой сказками. В одном из таких городков вы обязательно встретите кота – такого большого, полосатого, с чуть облезлым хвостом и кисточкой на левом ухе. Но не верьте глазам своим – кота этого на самом деле нет. Он странствует где-то далеко, путешествует по звездной дороге из мира в мир, и лишь тень его забредает иногда к нам полакомиться рыбкой или, протяжно и нежно мурлыча, напроситься на ласку и крынку молока…

Летом на пустошах цветет вереск и, неслышно и незаметно глазу, растет на болотах мох и серый лишайник. Суровые люди с обветренными лицами молятся своим пчелам, и те приносят им вересковый мед – и рождаются висы и саги под выцветшим северным небом, с чуть горьковатым вкусом брусники и легкой, щемящей сладостью морошки…

Летом птицы обретают язык. Их, правда, все равно никто не понимает – но мне кажется, они не тревожатся об этом. А еще летом они иногда сбрасывают свои крылья и ходят промеж людей, важно разевая клювы, посвистывая и пощелкивая. Мы это называем речью, птицы – щебетом, а боги – бессмысленным шумом. Не знаю, почему, но богам кажется, что главный смысл скрывается в тишине. Именно в тишине порою  кто-то, родившийся под несчастливой звездой, находит вдруг брошенное птицами оперение, примеряет на себя и мается потом всю жизнь, наполняя тоскливыми криками небо. Не всякому совладать с крыльями – ведь чтобы летать, нужно сродниться с собственной внутренней бездной… Я-то? Я умею. Но крылья мне ни к чему. Мне бы крышу, кусочек луны, и чтобы не кончалось лето…

Знаете, летом я всегда, хоть ненадолго, впадаю в детство. Надеюсь, и вы тоже, хотя кто знает… Но согласитесь, когда еще, как не летом, пускать мыльные пузыри, слизывать тающее мороженое с раскисшего вафельного стаканчика, хохотать радужным брызгам фонтана и отпускать на свободу воздушные шарики и легких, хвостатых змеев?! Несчастны, должно быть, люди, ни разу в жизни не подарившие свободу чьим-нибудь крыльям…

Ну вот, еще одна ночь почти на исходе. Видите, там, у самой кромки горизонта, начинает светлеть небо? Там просыпается солнце. Варит себе кофе в маленькой турке, неспешно съедает круассан с шоколадной начинкой и отправляется в мастерскую, готовить кисти и краски. Ну неужели же вы не знали, что солнце – художник?! Вы что же, не видали закатов, рассветов, переливов небесной лазури, изящных облачных узоров  и тонкой позолоты на шпилях старинных соборов? То-то же. Вот я пойду, а вы останьтесь здесь, на крыше. Смотрите внимательно – первый луч над морем обязательно будет зеленым… Почему? Я не знаю. Ну думаю, что это хорошая примета. Очень хорошая. И возможно, если в это поверят все, лето не закончится никогда...

Вторая сказка венка для Большого Сказочного Марафона

…Над головой девочки, купаясь в порывах северного ветра, порхал крохотный золотой дракон.

- Аэрли! Аэрли, негодник, немедленно спускайся!

Гарчи сидела на краю скалы и, задрав голову, с тревогой следила за юрким золотистым зверьком. Резкий, порывистый ветер норовил снести дракончика в сторону моря, макнуть разок-другой в зеленоватые, увенчанные ажурными пенистыми шапками волны, но дракон пронзительной спиралью ввинчивался в высокое, густой лазурной голубизны небо и пронзительно верещал свой победный клич:

—Айэээрлииииии! Ррррррриииилллли-тин! Тин!

Гарчи недовольно покачала головой и, вскочив на ноги, пробормотала под нос:

— Хвастунишка…

Дракончик, стремительно нырнув к земле,  уцепился когтями за ее плечо, аккуратно свернул крылья и ласково потерся о щеку девушки клиновидной головкой, напрашиваясь на ласку. Курлыкнул что-то мелодичное.

— Не подлизывайся, обормот! — нарочито сердито буркнула Гарчи. Потом указательным пальцем провела вдоль спинного гребня  – дракончик довольно выгнулся, словно ластящаяся кошка – намотала кончик драконьего хвоста на палец. — Сколько раз тебе говорила – не улетай высоко, когда северный ветер… Вот украдет тебя Норинас – будешь знать!

Дракончик, виновато сопя, перебирал тонкими коготками медно-рыжую прядку волос Гарчи. Потом вдруг встрепенулся, заметив высоко в вышине дикого собрата. Привстал, вытянув тонкую шею, и пронзительно закричал:

— Рррррриллли-тин! Тин!

— Кайяяяяя! — донесся до них разносимый ветром клич. — Кааййааааа!

Гарчи поежилась, глядя на размашистые, тревожные волны.

— Пойдем домой, Эрли. Кажется, скоро начнется буря…  Юрате снова сердится.

Маленький золотистый дракончик, стремительно сорвавшись в полет, юрким вьюнком заструился в прохладном вечернем воздухе, маня Гарчи за собой. И долго еще разносился над скалами его победный клич:

—Айэээрлииииии! Ррррррриииилллли-тин! Тин!

Сколько Гарчи помнила себя, ее всегда сопровождали крики чаек. Домик ее, крайний в поселке, ютился у самого обрыва, и будни Гарчи всегда наполнял шум волн и протяжные крики морских бродяжек. Гарчи не представляла себе, как можно жить вдалеке от моря. Бабушка Зёма, сухонькая старушка с добрыми лучистыми глазами, ласково звала девушку «Вейене» - то есть принесенная ветром с моря. Гарчи любила бывать у бабушки – та жила в другом конце поселка, у старого леса. На бабушкиной кухне всегда было занимательно и хлопотно, пахло вкусно и сытно. Гарчи, с ногами забравшись на стул и подперев щеки кулачками, с удовольствием наблюдала, как вертится ловкой юлой по кухне бабушка Зёма– там помешает что-то в задорно бурлящем котле, там насыплет горстку чего-то в пузатую миску, там пошепчется тихонько со старым медным чайником. Бабушку в поселки любили, кликали ведьмой. И Гарчи охочие до сплетен кумушки пророчили ту же судьбу. Но Гарчи, хотя и любила бабушку нежно, знала, что не сможет пойти по ее стопам. Бабушкин дух был накрепко связан с корешками и травами, с теплым и влажным земляным нутром, с подполом и глубокими мшистыми бочажками болотной воды. Оттого-то и была бабушка невысокой, почти приземистой, юркой, со смуглой кожей, лучистыми карими глазами и теплыми морщинистыми руками - одним словом, Зёма. Гарчи же совсем другая. Высокая и тонконогая, с гибким и легким станом, она вся была Вейене  - принесенная морским ветром прядь тумана, чуть позолоченная неярким закатным солнцем. Говорят, мама Гарчи была такой же –  редкая перелетная птица, влюбившаяся на свою беду в сына морской богини Юрате. И ведь знала же – не быть дочери ветра венчанной с сыном моря. Ну да разве сердцу прикажешь? Так и появилась на свет Гарчи – ветер в голове, море в глазах, туман на сердце…

Взбираясь по тропинке к дому, Гарчи запыхалась. Аэрли, опередив девушку на пару минут, непоседливой стрекочущей искрой ворвался в дом. Гарчи, скинув у порога сандалии, неторопливо прошла за ним.  Распахнула широко окно, впустив в дом настойчивый вечерний сквозняк. Буря не разыгралась, сойдя на нет, словно Юрате передумала сердиться на нерадивую внучку. Над безмятежной рябью зеленоватых волн плыл теперь, не потревоженный ветром, гулкий колокольный звон. Первые робкие звезды, с трудом проклюнувшись на бархатном покрывале ночного неба, неумело отражались в морской воде.

— Как думаешь, Эрли, Он придет сегодня?

Гарчи, взобравшись на подоконник, свесила ноги наружу, в старый, заросший плющом и жимолостью сад. Золотистый дракончик домашним зверьком свернулся у нее на коленях.

— Я думаю, Он все-таки придет, Эрли, и мы с тобой узнаем продолжение истории про горного великана, человека и муравья… Или, может, он расскажет нам новую историю… Или споет песню – как тогда, зимой, помнишь?

Гарчи, прикрыв глаза, принялась чуть слышно напевать под нос что-то про «лукошки», «окошки» и «мудрую кошку». Золотистый дракон размером чуть больше этой самой кошки вполне мелодично курлыкал в такт, периодически вплетая в песню свое излюбленное «ррриииилллиии-тин».

Постепенно дом погрузился в спокойную тьму, полную умиротворяющих ночных шорохов, тихих вздохов и мерного шелеста волн. Гарчи по-прежнему сидела на подоконнике, раскачивая ногами и бормоча вслух всякую чепуху. Аэрли струящейся тенью носился по саду, охотясь на крупных ночных бабочек.

— А еще знаешь, Эрли… Говорят, у каждого человека в этом мире есть Предназначение. Юрате, когда сердится, говорит, что мое – стать чайкой и кружить над морем. Скучно, наверное… Бабушка Зёма говорит, что мое предназначение – помогать людям и нести свет по ветру… Про это я почти ничего не знаю пока. А Он сказал, что Предназначение – мое и всех остальных – просто жить и быть, так хорошо, как только умеешь. А все остальное Он сам даст, ему же не жалко… Эрли, негодник, ты куда?!

Крохотный золотой дракон, стремительно сорвавшись с обрыва, на краю которого притулился дом Гарчи, парил теперь над самой водой, самодовольно курлыча и пронзительно вереща. В когтистых лапах его трепыхалась серебристая рыбешка. Дочери Юрате грозили ему из-под воды кулачками, плескали сердито русалочьими хвостами.

Гарчи, смеясь и сердясь одновременно, спрыгнула в сад и подбежала к шаткой ограде на самом краю обрыва.

— Аэрли, обормот, отпусти рыбку! Не серди Юрате, рыбакам же завтра в море… эх ты, ящерица! А ну, сюда!

Выпустив рыбу, дракончик, виноватый, но довольный, привычно устроился у Гарчи на плече и спрятал головку в ее волосах. Гарчи повернулась к дому – окно теперь гостеприимно рыжело в полуночной тьме, и на свет его слетались со всего сада мотыльки.

Гарчи неторопливо, словно нехотя, вернулась к окну. Оперлась о подоконник, замерла на миг, глядя внутрь. Там, уютно устроившись в старом низеньком кресле, раскуривал трубку незнакомец в поношенной, запыленной одежде. У потолка кружились, водя хороводы, мотыльки и ночные бабочки, на столе оплывала, плача стеариновыми слезами, толстая витая свеча, ветер лениво теребил лапой край занавески.

— Ты кто? — спокойно, без страха спросила Гарчи. Ей привычны были неожиданные ночные гости.

— Я – пилигрим, следующий зову ветра… — у гостя были необычные, густого фиалкового цвета глаза, и очень добрая улыбка. Гарчи улыбнулась в ответ.

— Хочешь чаю?

Она вскарабкалась на подоконник. Незнакомец, поднявшись, протянул ей руку, и она нерешительно оперлась ладошкой о его широкую ладонь. Спрыгнула внутрь. Отмахнулась от возмущенно курлычущего Аэрли – тот юркой ревнивой молнией носился под потолком, косясь на незнакомца и злобно шипя на него с потолочных балок. Прошлепала босыми ногами в сторону кухни.

— Так что, чаю? Или, может, родниковой воды?...

Незнакомец тихонько рассмеялся, и Гарчи с недоумением покосилась на него.

— Позволь мне угостить тебя этой ночью, Пергяле… Я принес в своей котомке горсть волшебных зерен. Из них выходит славный напиток, особенно если молоть зерна при убывающей луне…

Гарчи кивнула, мельком глянув в окно на дольку луны, неторопливо дрейфующую в толще маслянисто-черной морской воды. Луна действительно была убывающей…

— Почему ты назвал меня Пергяле? – спросила девушка, устроившись в углу кухни на полу и глядя, как ловко колдует у кухонного стола незваный гость. — Мое имя Гарчи.

— Я думаю, что у тебя много имен… — незнакомец покосился на нее, ловко спрятав насмешливую улыбку среди морщинок в уголках глаз. — Пергяле означает «морская жемчужинка», нежданный дар моря… Для меня ты Пергяле.

Гарчи кивнула, соглашаясь. Ее часто называли странными именами. Некоторые из них прилипали к ней намертво, другие она складывала до поры в старый, окованный медью сундучок, иные носила при себе, нанизав на нитку, как камешки куриного бога…

Незнакомец, растерев свои зерна в каменной ступке, высыпал их в джезву и долил родниковой воды из большой глиняной крынки. Всыпал туда же щепоть каких-то пряностей из полотняного мешочка. Гарчи втянула носом воздух – на кухне теперь пахло терпко и пряно. Странный волнующий аромат прядями расползался по кухне, и Гарчи вдруг на миг привиделось огромное море песка и странный двугорбый зверь, торжественно бредущий вдаль. Незнакомец кивнул.

— Эти зерна повидали много странных земель на своем пути…

— Как они называются? И как ты зовешь свой напиток? — спросила Гарчи, осторожно принимая из рук гостя пузатую глиняную кружку, полную до краев.

— И напиток, и зерна зовутся одним именем. Это кофе, Пергяле. Мне говорили, что в ваших землях не знают такого зелья, но было так трудно в это поверить…

Гарчи, отхлебнув немного, скривилась и поставила кружку на пол. Напиток был горьким. Странник рассмеялся тихонько и устроился на полу, рядом с Гарчи.

— Если добавить меда и долить немного молока, вкус станет нежнее…

Гарчи подумала, что от меда и молока что угодно станет нежнее – но стоит ли переводить хорошие продукты? Вслух же она сказала совсем другое:

— Завтра, когда над морем взойдет солнце, в бухту приплывут дельфины. Юрате накормит их свежей рыбой, а потом впряжет их в свою повозку – и они повезут ее на другой конец моря, к высокой скале, где живет Норинас, отец ветров…

— Юрате в третий раз испросит у него позволения забрать к себе свою единственную внучку, поселить ее в хрустальном дворце на дне самого синего моря – но Владыка Ветров снова скажет «Нет!». И тогда Юрате крикнет в сердцах: «Так пусть же тогда не достанется никому, ни морю, ни ветру!» и хлопнет в ладоши дважды и еще дважды. И ты превратишься в чайку – тоскующую о море, жаждущую ветра...

— Откуда ты знаешь??!! — Гарчи вскинулась, уставившись на незнакомца с удивлением и возмущением. Потом сникла. Аэрли, тревожно курлыкнув, слетел с балки, где он дремал последние полчаса в обществе дряхлой летучей мыши. Пристроился у Гарчи на плече, обняв ее за шею хвостом. Попытался заглянуть девушке в глаза, смешно выгнув шею, но не удержался и плюхнулся ей на колени, жалобно пискнув. Гарчи улыбнулась сквозь слезы. Потом вздрогнула – незваный гость положил ей на плечо тяжелую, горячую ладонь, и, наклонившись, прошептал в самое ухо:

— Мне про тебя бабушка надвое сказала. Пойдешь со мной?

Гарчи недоверчиво посмотрела на незнакомца – хотя, какой же он теперь  незнакомец – и неуверенно покачала головой.

— Юрате не отпустит. Да и я не смогу без моря…

— Почему же без моря? Мы же не убегать будем… — и гость показал ей свою открытую ладонь. Там, раскинувшись огромными крыльями поперек линии жизни, парил над волнами альбатрос, повелитель моря и ветра…

— Нельзя сделать выбор между двумя частями своей души, Пергяле. Юрате и Норинас никак не поймут этого, ослепленные своей любовью к тебе и сломленные утратой… Но все остальные знают – девочке с морем в глазах и ветром в голове положены вовсе не чаячьи крылья… Верно, дракон?

Аэрли, привстав на задние лапки, самодовольно раздулся и испустил свой любимый боевой клич:

— Рррррриллли-тин! Тин!

Гарчи рассмеялась. Почувствовала, как странно –  легко и пусто –  становится у нее в голове. Вскочила на ноги, позабыв об Аэрли – тот с сердитым шипением плюхнулся на пол и тут же взвился в воздух.

— Раз так, я пойду с тобой, странник! — закричала Гарчи, сама удивляясь своему задору. Заглянула гостю в глаза – и утонула в их фиалковой глубине.

— Какой же я тебе странник, Пергяле. Я брат твой, морской пилигрим-буревестник… Мое имя Талас.

И он протянул ей руку. На раскрытой ладони его парил поперек линии жизни огромный альбатрос, нежась в лучах заходящего солнца. Под ним, почти касаясь волны кончиком крыла, кружил альбатрос поменьше. А в самой вышине, под носом у недовольных звезд, метался золотистой молнией маленький дракон размером с кошку…

Меня тут все еще нет. Но сказку я вам расскажу :) Слишком уж я люблю Заповедник, да и тема славная. Простите, как-то многабукафф получилось.

О Трише и Лео

Вообще-то, Триша не любит ходить за покупками. Долго это, да скучно, да корзинка по дороге домой тяжелеет с каждым шагом.  Черный кот Лео крутится под ногами или убегает в переулки и заросли ежевики – так что и не дозовешься его потом… Вот Триша и старается ходить за покупками пореже.  А то и вовсе попросить чего надобно с голубиной почтой, а старый Януш потом к самой калитке привезет. Только и останется, что открыть дверь да в дом занести. Не любит Триша ходить за покупками… То ли дело – ярмарка! Триша очень любит ярмарки.

«Ярмарка!» — приговаривает она, крутясь перед зеркалом в новой юбке в пол. «Ярмарка, ярмарка, ярмарка!»

Дымчато-серый Лео снисходительно поглядывает на нее с подоконника – это у него любимое место, особенно пригожими осенними днями, когда низко стоящее солнце бесстыже заглядывает в окна.

— Ярмарка!— почти кричит Триша, пританцовывая со связкой бус в руках. — Слово-то какое, Лео, а?! Словно карамельку во рту перекатываешь – ЯР-МАР-КА!!! — и Триша весело хохочет. Выбирает нитку бус из мелких камешков лазурита, под цвет нового наряда. Вкалывает в густые русые пряди простой деревянный гребень.

Рыжий Лео только хмыкает, дергая кончиком хвоста. Ему этих девчачьих восторгов не понять – да и ни к чему они ему. То ли дело – миска сметаны да коврик у камина… И еще, пожалуй, сказки – ну да про сказки в другой раз. А сегодня – ярмарка!

Триша с Лео выходят из дома спозаранку, чтобы успеть к самом открытию. Путь с холма в долину и так неблизкий, а по утрам и вовсе неизвестно, сколько шагать придется. Улицы-то городские по утрам сонные, вверх по склону редко какая захочет карабкаться – вот и приходится Трише с Лео то пастушьими тропками, то лесными просеками до места добираться. Хотя ближе к городу уже и улочки попадаются – чаще, правда, закоулки да подворотни. Но Триша не брезгует. А Лео так и вовсе счастлив – лучшие подвалы да голубятни как раз в самых распоследних закоулках и водятся.

Ярмарка, как заведено, открывается в полдень. Триша с Лео к тому времени уже изрядно находились, да и корзинка, поди, не пуста – по дороге как не набрать горсть-другую досужих рассуждений  да пустых мечтаний? Паданцы же, никто не позарится, в городе таких на каждом шагу полно – а Триша найдет, куда пристроить…

Но вот упрямая узкая улочка выводит, наконец, к мосту – и черный в белой манишке Лео, победно распушив хвост, бросается в ноги неспешно идущей впереди толпе. А за мостом, на ратушной площади, шумит и волнуется ярмарка.

Триша идет по мосту неспешно. Вроде и со всеми, но все же наособицу. Тришу в городе только ленивый не знает. Вот улыбаются ей дородные кумушки, вот снимает шляпу, приветствуя, пожилой господин в сюртуке, вот машет руками стайка городских сорванцов. С ворожеей только так – добром, да похвалой, да улыбкой. Триша важно кивает, собирая приветы и пожелания в корзинку. Неторопливо пересекает мост – и с головой ныряет в ярмарочный водоворот.

Бывали ли вы когда-нибудь на городской ярмарке? Праздничный шелк палаток, громкие возгласы и смех, музыка и окрики зазывал, калейдоскоп красок, запахов и ощущений… Мудрено не потеряться на богатой ярмарке! Триша ныряет в этот омут, не страшась – она не боится потерять себя, ибо невозможно потерять то, чего нет. Она вертит во все стороны головой, радостно смеется, пробует товар на ощупь, на вкус и на запах, задорно торгуется и спрашивает о новостях. Она ничего не покупает – еще не пришло время – но корзинка ее постепенно наполняется рассказанными и подслушанными историями, подсмотренными кусочками жизни, клочками приключений, осколками дальних странствий и крупными, полновесными грезами. Последних особенно много около  ларька торговца сахарными петушками, Карамельных дел Мастера. Триша кивает ему, как старому знакомцу. Дарит незаметно маленький амулет из мышиных слез, зерен мака и пуха невиданной птицы – чтобы не болела дочка. Триша редко делает подарки – не такое ее ремесло. Но иногда можно.

Вот из толпы выныривает – точнее, важно вышагивает – довольный собой, белоснежный Лео. На шее у него – шелковая ленточка небесно-голубого цвета. А на ленточке – пара звонких колокольцев. До следующей ярмарки, должно быть, все равно не хватит – но какое-то время Триша будет просыпаться под перезвон небесных колокольчиков. Славно.

Дальше они идут вместе – Лео не любит оставлять Тришу надолго одну. Да и день уже заметно истончился, сошел на нет – того и гляди, сквозь прохудившееся полуденное небо проглянут первые октябрьские звезды. Триша прибавляет шагу – нужно успеть добраться до палатки Глостера до заката. Глостер – Мастер Нерассказанных Историй, чтоб вы знали. Его палатку легко заприметить по маленькой звездочке на самой верхушке – куда же Мастеру Нерассказанных Историй без путеводной звезды?! А вот и он сам, встречает Тришу у входа. Успела.

С Глостером Триша не торгуется никогда. Есть вещи, цена которым определена и выверена давно, и Триша это знает. Она бережно перебирает аккуратные шелковые свертки, едва касаясь их чуткими пальцами. Она возьмет вот этот, цвета ночного неба, с узором из радужных спиралей. И еще вот этот, ярко-рыжий, с тонкой коричневой вязью и золотистыми искрами. И вот этот, цвета нежной весенней травы, с желтыми брызгами и длинными, ажурными кистями.

Триша взяла бы и больше, но кошелек ее пока не бездонный. Она осторожно прячет свертки в корзинку – и Лео, с любопытством сунув туда усатую морду, удивляется, когда Триша успела столько насобирать. Корзинка полна доверху.

Триша с достоинством прощается с Глостером и торопиться к выходу – пора. Но тот вдруг протягивает ей маленький сверточек густого фиолетового цвета, с искрами, отсветами и сполохами.

— Подарок. Тебе, Триша. На прощание.

Триша удивляется. Она редко получает подарки – не такое ее ремесло. Но иногда можно.

Смотрит пристально на дарителя – и правда, больше не свидятся. Чуть помедлив, отдаривает оберегом, сплетенным из степных ветров, стрекозиных крыльев и песен молчаливой рыбы – на легкую дорогу. Поспешно уходит – Триша не любит прощаться.

До дому добираются неожиданно быстро – одна маленькая любопытная улочка взобралась почти на самую вершину холма, должно быть, полюбоваться игрой созвездий в густом октябрьском небе. Триша в благодарность выносит ей блюдечко молока.

А потом, заперев дверь на семь засовов и открыв окна ночным сквознякам и страхам, Триша устраивается на кухне за большим столом. Неторопливо раскладывает приобретения и покупки, что-то бормоча себе под нос и перебирая неожиданные находки тонкими, чуткими пальцами. Что-то она прячет по банкам, холщевым мешочкам и маленьким ящичкам большого кухонного комода. Что-то оставляет на столе. Потом достает из-под стола резной сундучок, запертый на маленький висячий замок. Нарочито сурово грозит сидящему тут же Лео пальцем – но он-то видит, что она улыбается уголками губ, и подхватывает игру. Вот Триша откидывает крышку сундучка – и Лео с победным мявом выуживает оттуда лапой пестрый клубок. Спрыгивает со своей добычей со стола и начинает кататься по полу, словно котенок, теребя клубок лапами и путая нитки. Триша притворно ворчит и ругается, хихикая в кулачок.

А потом они оба устраиваются на лавке у окна. Триша мастерит что-то из напутанных только что ниток, мятых лоскутков, паутинок, шорохов и запахов ночи. Пестрый Лео охотится на мотыльков. Или просто смотрит в сад, сидя на подоконнике – Лео и сад давние друзья, у них всегда находится, о чем помолчать ночью. Мимо них неторопливо протекает время. А потом…

— Ну вот, Лео, смотри… — Триша протягивает Лео на ладони свою поделку. Лео скептически смотрит на крохотную птаху, смешно егозящую у Триши на ладошке. «Думаешь, долетит?!» — словно спрашивают его светящиеся в темноте глаза.

— Конечно, долетит, — успокаивает его Триша. — Ты славно нитки напутал, она полетит далеко…

Оставив птаху под бдительным присмотром черно-белого Лео, она снова подходит к столу и принимается искать. Лео всегда удивляется, как она находит нужное в темноте – ведь нюх у нее совсем плохой, и вибрисс нет. Но она всегда находит.

Возвращается к окну. Привязывает к лапе заметно подросшей в лунном свете птицы аккуратный сверток. Пристально смотрит в ночь.

— Ты лети, пожалуйста. Туда, где тебя не ждут. Отнеси сверток – и вернись с ответом…

Птица моргает круглым стеклянным глазом и срывается в полет, на миг закрывая полнеба огромными крыльями. А Триша до самого рассвета сидит на подоконнике, свесив босые ноги в сад и почесывая за ухом рыжего Лео, уютно приластившегося у нее на коленях. А потом наступает утро, и Триша, тяжело вздохнув, захлопывает створки окна и уходит в дом. Плакать. А Лео поспешно просачивается в сад, становясь полосатым. Он любить выгуливать свои полосочки под дождем…

Где-то далеко-далеко, у самого синего моря, живет маленький каменный домик. Совсем старый, увитый плющом и цветущими вьюнками, чуть скособоченный и словно вросший в землю. От суровых зимних ветров с моря его защищает высокая песчаная дюна, от палящего летнего солнца укрывают густо посаженные липы. Черепичная крыша его поросла мхом и невысокой болотной травой, под окнами по весне пахуче цветет жасмин. Ручаюсь вам, если вы не знаете, где его искать, вы непременно пройдете мимо… Быть может, уже проходили не раз, спеша, с полотенцем на плече, окунуться в теплые волны или неспешно прогуливаясь в тени лип и высоких корабельных сосен. Ну что же, бывает… Мирта и Клавдий на вас не в обиде, они же все понимают... Кто они, Мирта и Клавдий? Старик со старухой. Они там живут – в маленьком домике на берегу самого синего моря.

По утрам старая Мирта обычно сидит у окна и заплетает кружево. Работа эта тонкая, кропотливая, и Клавдий старается не мешать ей, чтоб не сбился узор. Сам заваривает крепкий чай в старом чайничке с чуть отбитым носиком, сам мажет масло на толстые, добротные ломти деревенского хлеба. Он знает, что Мирта не станет есть, но всегда намазывает два ломтя – а вдруг все же… Дом помогает ему – услужливо распахивает двери, старается не скрипеть половицами и всегда разворачивает окна так, чтобы на Миртино рукоделие падало побольше солнечного света – глаза-то уж не молодые, не то, что раньше…

Мирта заплетает кружево и тихонько напевает что-то, понятное лишь сойке и морскому ветру. Узор на ее кружевах никогда не повторяется – как не повторяется узор морской пены у кромки прибоя, завитушки на раковинах моллюсков и тонкие линии судьбы на человеческих ладонях. Клавдий не знает, кто научил ее этому странному ремеслу. Не знает он также, куда девается по ночам сплетенное Миртой за день кружево, откуда берутся тонкие, почти невесомые серебристые нитки – словно свитая в тугой клубок паутина. Клавдий не знает о Мирте почти ничего – но он не грустит об этом… Убрав остатки завтрака и распахнув окна морскому ветру, Клавдий усаживается напротив Мирты у стола, открывает свою котомку, достает инструменты и принимается за работу. Клавдий починяет сказки.

Со всего света сказочники и просто хорошие люди присылают Клавдию истерзанные, поломанные или испорченные сказки. Иные сказки сами находят его, стучатся робко в дверь на кромке заката, хромоножками топчась на пороге. А некоторые сказки Клавдий примечает сам – когда ходит на рынок за хлебом, козьим сыром и молоком, когда собирает лозу в дюнах, когда помогает морякам починять паруса и снасти у старой пристани… К каждой сказке нужен особый подход. Кому-то подклеить обветшалый корешок и приладить новую обложку… кому-то восстановить живость красок и пестроту ярких иллюстраций… кому-то вернуть белизну страниц с убористыми рядами вычурных смыслов… кому-то – придумать новые крылья и заново научить летать. Так что у Клавдия всегда много работы. Но он работы не боится…

Так вот и сидят они у окна старого каменного домика – Клавдий и Мирта. Каждый занят своим делом, каждый погружен в глубины собственного хрупкого и деликатного ремесла. И тихо, в унисон с ними, дышит старый дом, наполняясь летом прохладой, а зимой – теплым, трескучим теплом. Иногда на подоконник вспрыгивает кошка – чуть облезлый хвост, пузо смешной черепаховой раскраски. Дом услужливо рассыпает по подоконнику пятна солнечного света, чтобы кошке было где греть лапы. И тихонько пододвигает поближе блюдечко, полное молока. Кошка, отведав угощение, уютно обвивает лапы хвостом и принимается тихонько мурчать легкие, пушистые истории-скороговорки. Их потом разносит по свету ветер… А вечером, когда мягким плюшем на сад опускается темнота, на жасминовый куст под окном слетается праздничный рой светлячков. И тогда Мирта опускает свое плетение – очень уж темно – и принимается петь чуть дрожащим голосом странные, терпкие песни… а может это ветер дрожит почти неслышно в верхушках корабельных сосен. И старый каменный домик в дюнах, успокоено ворочаясь, готовится ко сну, не тревожась о том, что было. Потому что завтра будет новый день… новый ветер… новое кружево паутины… новые слова… новые сказки…

То лето выдалось невыносимо жарким, почти знойным. Яна в который раз подумала с благодарностью о практически случайно выпавшей возможности провести его в поселке у моря. Здесь, в тени вековых сосен, обдуваемая ленивым ветерком, она неторопливо прогуливалась вдоль побережья, порой на целый день уходя из дома. Много купалась, иногда загорала на маленьком пляжике, с двух сторон окруженном почти отвесными скалами. Она ползала по этим скалам, словно юркая бронзовая ящерка, тайком таскала недозрелые яблоки в заброшенных садах, свела знакомство с местными мальчишками и вместе с ними удила рыбу на пирсе странной самодельной удочкой. Дэн не возражал. Дэн много работал и бывал дома только по вечерам – а к этому времени она всегда старалась вернуться. У них заведена была негласная игра – каждый вечер она пряталась, а он ее искал. И находил, порою в престранных местах. То в гамаке, сладко спящей в обнимку с двухтомником Борхеса. То на чердаке, перебирающей газетные вырезки почти вековой давности. То на веранде, растянувшись на полу рядом с ленивым полосатым Мартыном – и было непонятно, в ком больше кошачьей породы. То в саду, разговаривающей чуть слышно со старой яблоней. То в развилке большой, корявой вишни, с чупа-чупсом во рту и крошками кекса на ладони – их, радостно галдя, склевывали соседские воробьи. То в кабинете, за ноутбуком последней модели, с очками на носу и выражением серьезной задумчивости на лице. То в кресле-качалке у камина, ноги укутаны в плед – и кажется, что за окном долгая, холодная зима… Каждый раз, открывая дверь и бросая ключи от машины на столик у входа, он гадал – сколько лет ей будет сегодня? Во что она будет одета, где спрячется? Какую невероятную историю расскажет, сидя на кухонном столе, пока он будет готовить легкий ужин на двоих? Она была для него – загадка, нерешенное уравнение, ребус, исключение из правил. Он был для нее – книга, прочитанная едва ли треть, странный голос, зовущий в тумане, загадка в темноте. Их роднили загадки – и еще тонкое, неуловимое ощущение на кончиках пальцев...

Представьте – вы взбираетесь на вершину холма, на гребень. Пробираясь узкими, мощеными неровным булыжником мостовыми, поднимаетесь все выше и выше – и вдруг перед вами открывается оно… море. Какого-то невероятного нежно-фиолетового цвета, терпкое и хрупкое, чуть позванивающее и пахнущее морем, разумеется, и немного лавандой – и еще чем-то невыразимо-прекрасным, для чего не придумано пока слов. А Город – он раскинулся на берегу моря. Потом взобрался на холм, перевалил за его гребень и заканчивается где-то далеко-далеко… Но вам это не важно, потому что вы стоите прямо сейчас на гребне холма, в лицо вам дует предзакатный ветер, а перед вами море, облизывающее мостовые – и совсем недалеко от берега, среди невероятной фиолетовой зыби вод вздымается огромный Храм…
И вы начинаете неторопливый спуск, пытаясь привыкнуть к мысли о том, что вот он – Город, и вы в нем, а там, впереди – Храм, построенный неизвестно кем и неизвестно когда… Вы видите людей, бредущих по мелководью к ступеням Храма, видите детей, плещущихся и строящих песчаные башенки, видите тонущее в глубокой воде закатное солнце… Вы видите там, внизу, уличное кафе – идеальное уличное кафе, в котором вы мечтали посидеть всегда – и именно поэтому его не существует в реальном мире. Но в этом Городе оно есть – и вы садитесь в уголке увитой плющом террасы в уютнейшее деревянное кресло, за столик с коваными тяжелыми ножками и столешницей из покрытого изморозью толстого стекла. Кафе устроилось на маленькой, едва вмещающей один фонтанчик площади, и окружено со всех сторон домами в совершенно средиземноморском стиле, с садами на плоских крышах и огромными окнами, распахнутыми навстречу солнцу и ветру. В эти распахнутые окна бармен подает крошечные чашечки крепчайшего эспрессо с маленькими шоколадными сердечками на крае блюдца.  К площади ведет несколько кривых улочек – по одной из них только что пришли вы. А с южной стороны каменные плиты площади облизывает море – вот прямо так, море и Город, слитые воедино…
Владелец кафе, неуловимая сущность непонятной наружности и содержания, приносит ваш незаказанный напиток – конечно же, латте с густой молочной пенкой. Демерар, маленькие баночки с корицей и какао, ложка с длинным черенком – он знает о ваших привычках все. За столиком, составляя вам незваную компанию, сидят двое… или это вы явились сюда незваным, а они уже были здесь давно, перетекая из вечности в вечность… не знаю. Кажется, один из них пришел с вами – в его доброжелательном присутствии есть что-то неуловимо знакомое, почти нежное и необходимое порою как воздух. А второго я знаю – это меланхоличный сказочник Андерсен. Нет-нет, вовсе не тот Андерсен, о котором вы подумали (впрочем, откуда я знаю, о ком вы могли подумать?...) Этот – высок, худощав и лохмат. Он носит высокий цилиндр безумных оттенков грозового неба, пьет горький черный шоколад, и всегда невыносимо серьезен. И вы точно знаете, что вам нужно, очень нужно услышать сегодня одну из его сказок…
И вот вы сидите за столиком своего любимого кафе, которого нет, черпаете ложкой густую молочную пенку и смотрите, как заходящее солнце окрашивает громаду Храма в тревожный рыжий цвет, и словно зовущий звон небесных колокольчиков волнительно трепещет где-то в тишине. Площадь потихоньку заполняется людьми, и вот уже заняты все столики, и слышен разноязыкий говор, пощелкивание и свист. На смену ушедшему солнцу выползают на улицу рыжие же, добродушные фонари, и невидимые официанты снуют между столиков, разнося незаказанное и непрошенное в маленьких чашечках, пузатых кружках и высоких бокалах. А море шепчет и дышит, подбираясь все ближе, и вот уже теплые волны ласково облизывают ножки столиков, и каменные плиты под ними начинают светиться теплым янтарем… И совсем близко, на расстоянии вытянутой руки и пары вечностей, стоит огромный Храм, словно подсвеченный призрачным ультрафиолетом, в легкой вуали тайны и опасений... И Андерсен, чуть наклонившись к вам, говорит:
- Здесь слишком шумно для этой сказки…
И вы понимаете, что все. Что он, разумеется, тысячу раз прав, и сказка, которую вам так нужно услышать, просто не выживет этой ночью в гомоне людских голосов. Вы киваете головой, и машинально продолжаете пить остывающий теперь кофе, глядя, как по лунной дорожке бредет к храму какой-то скиталец в лохмотьях. Вам даже в голову не приходит спорить, просить и доказывать, потому что есть вещи, которые просто есть, и изменить их невозможно… а потом площадь начинает пустеть. Удивительно быстро и тихо, словно ночные тени, растворяются люди и сущности, затихают слова и песни, замирают шорохи и смыслы… и лишь когда хозяин, кланяясь, подает вам новую чашку латте и вежливо тает в воздухе, вы понимаете – жители города подарили вам эту ночь. Просто так, не зная о вас ничего, отдали вам эту ночь своей жизни, принесли в жертву – и эту площадь, и журчание фонтана, и аромат кофе и пряностей, и маслянистый блеск черной воды, громаду храма и лунную дорожку – подарили все это вам потому, что вам это нужно… С увитой плющом стены на ваше плечо осторожно ступает пушистейшая (с)нежная кошка Андерсена, и трется головой о вашу щеку, и что-то рассказывает вам, а потом уютным клубком затихает там же, на плече, и вы ощущаете ее умиротворяющее дыхание на своей щеке… И вот вы поднимаете полные немой надежды глаза на Андерсена – и он, чуть усмехнувшись сумрачно, и едва заметно кивнув, принимается рассказывать…

Говорят, что где-то у большой воды, среди скал, стоит Город. Высокая городская стена плотным кольцом окружает его, закрывая от чужых глаз и чуждых помыслов. Но еще надежнее укрывает Город пелена забвения, и тяжкий полог древнего Проклятья — и путникам, что проходят порой по заброшенному приморскому тракту, виднеются лишь призрачные тени и мрачные развалины...
Говорят, что когда-то давно Город процветал, наживаясь на богатстве морей — и хотя дань Морскому Владыке была высока, полнились сети рыбой, а сундуки золотом.
Но недаром людская спесь и жадность притчей во языцех ходят по свету. На исходе очередного века достался Городу управитель — светел душой, да слаб духом – и купцы, возроптав на тяжесть оброка Владыке Ветров и Морей, перестали платить дань. И грянула буря, и задули ветра, и упало с неба на Город Пророчество о скорой гибели.
Но страх скоротечен, а жажда наживы вечна – оброк был забыт, и Пророчество, размытое людской молвой да нестойкой вязью чернил на пергаменте, обросло пылью веков и стало красивой легендой. Ибо что для людей вечность, для Вечности – лишь краткий миг… Но и терпение Вечности однажды подходит к концу.
И вот новой весной переполнилась чаша весов Владыки Морей, и над закатной водой стали собираться хмурые тучи неминуемого возмездия. Час Пророчества настал.
Но Пророчество давно уже было забыто, и смутные отголоски его бледной тенью скитались в уголках людской памяти. И лишь юная дева, дочь нынешнего Бургомистра, помнила о том, что спасение Городу принесет Вечный Странник – он возьмет дорогой оброк, но Город будет спасен…
И вот грянула буря, и хлынули воды, и Город потонул в стенании, страхе и скорби. И лишь юная дева с глазами цвета вечерней зари не теряла надежды – и, послушный зову ее сердца, в Город вошел Вечный Странник. И собрал жителей, и сказал Слово.
Оброк его и правда был суров – Правитель Города, который в ответе за всех, должен был лишиться самого дорогого, и каждый дом и двор повинен был отдать то, в чем лелеял надежды. Люди, забыв на время о жадности, с готовностью открыли сундуки и кладовые – но Вечный Странник лишь рассмеялся в ответ, и извлек из холщевой сумы свою волшебную флейту. И отступили воды, и улеглась буря, и успокоилось небо. А дети Города всех возрастов и сословий, послушные голосу флейты, расправили крылья и птицами взмыли вверх, в начинающее светлеть небо. И лишь юная дева с глазами цвета ветра кинулась к земле и обернулась вечно тоскующей птицей Сирин – ибо душа ее рвалась на свободу, а любовь к отцу тянула обратно…
Так спасен был Город, и так был проклят, ибо нет Городу жизни, если в нем не смеются дети… Дети те птахами вольными с тех пор странствуют по свету, иногда встречая юношу с флейтой на дорогах Мирозданья, и отдыхая охотно у него на плече до поры. Говорят, они ищут дом, где их всегда ждут… А птица Сирин свила гнездо в скалах над Городом. И если доведется вам ехать приморским трактом, вы непременно увидите, как кружит она над самой высокой скалой – той самой, где возвышается маяк – а дряхлый старик с безумными глазами, воздевая руки к небу, шепчет пересохшими губами рифмы древнего Пророчества, ставшего Проклятьем… 

Большая вода придет в никуда, и яростно Город накроет...
И ветры, и град, и голод, и хлад волна принесет за собою…
Спасения нет – то Божий ответ деяньям людским наступает.
И праведный гнев испив до краев, Град горестно в муках стенает…
И старый герой, и паж молодой, и в люльке ребенок невинный –
Пред мерой суровой Владыки Небес они в равной мере повинны.
Спасения нет – но все же ответ старинной и странной загадки
Готов принести нам крылья Пути, хоть Путь это будет несладкий…
Итак – ты ответ обнаружь и пойми
Куда за прощеньем идти…
На кончиках пальцев ответ принесет
Тот Странник, что вечно в Пути.
Он Ключ ко Вселенным несет за собой
В просторной холщевой суме.
Но будет спасенья цена дорогой!
Ведь ты не вернешься ко мне…
Печальною птицей ты будешь кружить
Над гладью закатной воды.
А мне с этим грузом придется прожить,
Забыв про мирские труды.
Кто властью одарен – виновен вдвойне
За сирых, убогих и злых.
И кара Небесная им отдана —
Грехов искупленье чужих…
Не плачь, птица Сирин —
Закатной тропой твой Странник тебя уведет…
А я буду ждать – и когда-нибудь вновь
Твой голос вдруг плоть оберет…

Старик не знал, откуда взялась в его жизни эта странная кошка. Она просто пришла как-то весенним утром, когда Старик работал в саду – уселась у края садовой дорожки, выложенной серыми пористыми камнями, и вопросительно посмотрела на Старика своими пронзительными прозрачными глазами – левым зеленым и правым голубым. Старик, помнится, даже не удивился. С трудом распрямившись, кинул на дорожку старую тяпку и пошел на кухню – налить в маленькое блюдце молока. Кошка, победно задрав облезлый полосатый хвост, важно прошествовала следом. Чуть хмыкнув, Старик решил, что станет звать кошку Мартой.
Марта всегда появлялась неожиданно и словно бы ниоткуда. Просто возникала на влажной от дождя или усыпанной снегом садовой дорожке. Важно, по-хозяйски, заходила из сада на кухню, с достоинством пристраивалась у блюдца с молоком или миски с рыбьими хвостами. После трапезы всегда тщательно умывалась маленьким шершавым язычком. А потом, с важностью английской королевы задрав хвост, отправлялась в обход дома.
Старик молча пожимал плечами. Какое ему дело до кошки, что гуляет сама по себе? Ему бы перебрать оставшиеся полмешка чечевицы до сумерек, или, вот, починить садовый секатор. Тем более что к вечеру Марта всегда возвращалась на кухню – ей нравилось, зажмурившись, сидеть у открытого огня и тихонько, совсем неслышно  мурчать. Чаще Марта возвращалась одна, но иногда она приносила с собой мышей, осторожно неся их зубами за шкирки. Мыши были нахальные, частенько норовили стащить со стола обрезки сыра и хлебные корки. Но Старик только махал рукой – виданное ли дело, спорить с кошкой...
Иногда по старой, скрипучей лестнице в кухню спускалась Кассандра. Стоило ей присесть к столу или у очага, как кошка тут же вспрыгивала к ней на колени и принималась с важным видом топтаться, словно уминая себе ложе для сна. А потом, свернувшись клубочком, кошка уютно спала, иногда по несколько часов кряду – и все это время Старик слушал, как за окном размеренно шепчет дождь. Когда Кассандра спускается на кухню, всегда идет дождь…
Порою Марта пропадала на несколько дней, и молоко в ее блюдце оставалось нетронутым. Старик чуть хмурился, пожимая плечами – ну что ты будешь делать с кошкой, у которой в сердце ветер? Он, кажется, слегка беспокоился, но старался не подавать виду – только менял молоко в миске и на закате дольше не запирал дверь, ведущую в сад. Стоял подолгу в дверном проеме, глядя, как проклевываются на небе первые летние звезды. Когда кошка уходила надолго, звезды всегда становились летними…
Как-то раз следом за Мартой пришел по садовой дорожке человек. Кошка гордо вышагивала впереди, победно распушив свой облезлый хвост, и было ясно, что человек – такая же ее добыча, как нахальные мыши. Подарок Старику. Тот только головой покачал, доставая из старого кухонного буфета вторую тарелку.
Человек погостил недолго – год или два… а может и дольше, целую вечность. Курил трубку по вечерам, рассказывал истории и заплетал длинными, смуглыми пальцами волшебные сны. Однажды Старик заметил, что в заплечной сумке гостя – морские раковины. На следующий день чужестранца не стало.
Иногда Марта оставалась у Старика ночевать – не часто, но все же… Вспрыгнув на кровать, она устраивалась у Старика в ногах, аккуратно обернув лапы хвостом. Он так и засыпал – под шепот сказок под потолком, которые слетались, словно мотыльки, на свет кошачьих глаз – голубого правого и зеленого левого. Такими ночами Старику снилось, что он летает – совсем как в детстве…
Они долго жили так – не то, чтобы вместе, но и не порознь – Старик и кошка. А потом Старик умер. Ну, так случается со всеми стариками, вы же знаете… Что сталось с ним дальше – мне не известно. А кошку я и сейчас встречаю порой на садовой дорожке. Только зовут ее вовсе не Марта… и даже не Кошка. Но это – уже совсем другая история…

Господам Атосу, Портосу и Арамису Пухе, Юле и дяденьке Призраку…

От Хомяки с любовью.

Зимняя сказка

- Зачем ты просеиваешь снег через сито, дедушка?
- Ищу перо ангела, хороший мой.
- А зачем тебе перо ангела?
- А затем, что ангел непременно спустится за своим пером… И тогда мы сможем поговорить – ты, я и ангел…

Мир укутала той зимой невыносимой легкости и бесконечности тишина. До Рождества оставались считанные дни – но на улицах, вместо обычной предпраздничной суеты, царил сумеречный зимний покой. Снег, укутавший извилистые улочки городка теплым узорчатым шарфом, скрадывал звуки, пряча их запазуху до поры. Большие свечи вдоль стен домов и рыжеватые уютные фонари не столько разгоняли вечернюю тьму, сколько оттеняли ее узоры и переливы своим неярким светом. Праздничные венки Адвента, конфеты в пестрых шуршачих обертках, мандарины и целые корзины пипаркукас в витринах магазинчиков и лавок словно потускнели на время, померкли, чтобы аляповатостью красок не портить восхитительную простоту легкой и бесконечной зимней тишины…
Неторопливой поступью шел каждое утро снег – и тишина становилась все глубже и прозрачней, словно в мире не осталось больше ничего, кроме мягкого белого снега и пустоты прозрачного зимнего неба. В старом городском парке маленькая старушка в сероватой шубейке кормила дробленым зерном зимних птах – да и сама она была словно птичка, сухонькая да седая, прятала блеск своих бусинок-глаз под пергаментом век…
У статуи покровителя города Роланда сидела, свернувшись плотным клубком, волшебная белоснежная кошка – один глаз зеленый, второй голубой. В городе бытовало поверье, что увидеть волшебную кошку – это непременно к счастью… той зимой кошку довелось увидеть многим. Люди верили примете – и оттого той зимой в городе было много счастливых улыбок…
У незамерзающей проталины городского канала толпились глуповатые, пестрые утки. Снег пытался припорошить и их – но глупые птицы упрямо ныряли в воду… «Ну их!» – махнула лапкой бесконечная зимняя тишина, и утячий гогот затерялся где-то в складках декабрьских сумерек, словно выключили внезапно звук…
В городской пекарне по-прежнему пекли по ночам душистый хлеб – и снег, мягкими пушистыми хлопьями падая с неба, смешивался с ароматами свежей сдобы, корицы и ванили. В домах горожан с каждым днем все отчетливее пахло праздником – мандаринами или сосновой смолкой, старыми елочными игрушками или соломой для Рождественского вертепа… А еще в домах восхитительно пахло молоком – и детством…
Люди, должно быть, дивились тихонько – откуда, когда легкое облако зимней тишины благословило городок своим прикосновением… И лишь грустный ангел на небе знал, что тишина эта надолго поселилась в городке. И быть ей теперь в зимнюю пору всегда, прозрачной да тихой, неслышной поступью мягких лап приходить в городок с первым снегом и оставаться до звонкой весенней капели… Потому лишь только, что маленькая девочка с огромными голубыми глазами каждый вечер перед сном молитвенно складывает ладошки и, уже засыпая, шепчет тихонько: «Боженька… Пусть всем будет счастье и добро. Бабушке – здоровье. Маме – радость. А мне, Боженька, пусть будет тихий снег… Всегда».

- Да зачем же перо, дедушка? Вон же ангел, спроси, чего надобно…
Да только слепы глаза зрячего… Вот и ищет он перо ангела в сугробе теплого Рождественского снега…

«…Третий день я сижу у окна и мастерю маленький воздушный кораблик. Плавники выходят неумелые, кривые, и кораблик грустно заваливается на один бок. Такой далеко не улетит – а я обязательно хочу, чтобы полетел далеко-далеко, унес мое желание Великой Матери Ёрфе. Мне очень нужно попросить у Нее кое-что. Так что я третий день сижу и мастерю. А Зоуи развлекает меня болтовней. Моя тень, маленькая бестолковая Зоуи…
Зоуи говорит, что нашла где-то на чердаке странную книгу. И что в книге этой будто бы написано, что рыбы плавают. В море. Да-да, так и написано, представляете?! И где только она раскопала такую чуднУю книжицу… Вечно с Зоуи происходят всякие нелепости да чудеса. Правильно про нее бабушка говорит – «без плавников девка»… куда ветер, туда и Зоуи… Распустит косы и бежит с ним наперегонки босая – только пятки розовые сверкают. Ветер любит Зоуи, балует ее. А она таскает для него пирожки с бабушкиной кухни…
Так вот, про рыб-то… Тех, что в море плавают. Говорят, Зоуи пошла к самому господину Фишу – и все ему про книгу эту рассказала. И прочитала даже тот кусочек, где про рыб плавающих. Уж господин Фиш смеялся – черепица в домах тряслась, золотые чешуйки с неба сыпались. У старой Лу, говорят, миска любимая с полки упала и треснула по правому краю. Нехорошо это – по правому. К беде. А какой у миски край правый, какой левый – про то только Лу и знает. Лу многое знает – наверное, поэтому с ней разговаривают колокольчики…
Ранним утром Лу выходит из дома. Серебристые сосны узнают ее, не трогают – только кивают важно вслед седыми кронами. Лу несет в переднике связку колокольцев. Путь ее недолог – вдоль Нижней слободы по центральной улице до околицы, там под горку, а потом ловко вскарабкаться на самый верх и развесить колокольцы, чтоб звенели на ветру, истории рассказывали – а старая Лу запишет… Да только где для Зоуи «ловко вскарабкаться», там для старой Лу слишком уж высоко. Так что ей птицы помогают – Гри и Гро. Раньше-то они, говорят, стервятничали, мертвечиной промышляли – ну так это давно было, еще до того, как господин Фиш вернул им небо да пустил на постой. С тех пор Гри и Гро от нас никуда. Сидят обычно на самой верхушке, вперед глядят, с соснами шушукаются. А последнее время вот еще старой Лу помогают…
Зоуи говорит, что старая Лу сама придумала про колокольцы. Мол, в Нижней слободе давно уже всякий ненужный хлам да утварь домашнюю на лесках подвешивают – чайники там всякие, обувь дырявую, подковы старинные – ветру в подарок. Кто ж еще на никчемные посказушки позарится… Йозя-моряк, говорят, даже якорь старый привесил – как раз когда холодный норд-ост туманов нагнал. Так и старая Лу решила колокольцы подвешивать – просто так, смеха ради…
Да только я думаю, сочиняет Зоуи. Зоуи болтушка, но и она знает, как в мире испокон веку заведено… По утрам старая Лу развешивает колокольцы, истории собирает в охапку. В полдень господа Рыж и Сер раскуривают трубки, да отпускают колечки дымные к ветру до зари, порезвиться. К вечеру наползают желтые туманы и серебристые сосны начинают сердито поскрипывать в густеющих сумерках. Тут-то все знают – по домам пора. Колокольцы к тому времени совсем истончаются, износившись за день – и сквозь них заглядывает в глаза господину Фишу полноокая Муна. И к тому времени уж точно все по домам прячутся, даже непоседливая Зоуи дверь на щеколду запирает. И пока господин Фиш с Муной разговоры свои ночные не закончат – из дома ни ногой.
Раньше, говорят, Великая Матерь Ёрфа тоже частенько захаживала. Но не заладилось что-то у них с господином Фишем, так что Матерь Ёрфа теперь далеко, не всякий кораблик воздушный долетит. А мне обязательно нужно, чтобы долетел. Потому что я хочу попросить у Матери Ёрфы что-то очень важное… Да только сказать не могу. Даже Зоуи знает – нет желанию жизни, если его в слова завернуть. Тяжелые они слишком, слова-то. Не долетит кораблик. А мне очень нужно, чтобы полетел далеко… Так что я сижу третий день у окна и мастерю маленький воздушный кораблик. А Зоуи развлекает меня болтовней. Моя тень, маленькая бестолковая Зоуи…»

Маленькая комнатка с мягкими белыми стенами. Решетки на окнах. Серый дождь и мокрые листья в саду. Небо просачивается сквозь решетку длинными плетьми густого промозглого тумана. Поджав пальцы ног, Зоуи забивается поглубже в угол кровати. В руках ее, дрожащих от холода, мятый кусок бумаги - то ли кораблик, то ли самолетик. И ей очень нужно, чтобы он обязательно полетел...

toyava сказку. Не прошло и двух месяцев, как сказка готова :)))

Ибо говорят и рассказывают, что видели: ходит по дорогам некто
в запыленных одеждах, с дудой и радужной бабочкой у левого
плеча… И нет большего несчастья, чем встретиться
с ним на одной дороге; и нет большего горя,
чем заговорить с ним; и нет большего
проклятья, чем услышать
его историю…

Крысиный пастырь

- Алла-ил-ла-ад-дин! Ал-ла-илл-ла! Ал-ла-илл-ла!
Громкие гортанные выкрики на непонятном, чуждом уху наречье невольно привлекли внимание странника. Он заоглядывался, заозирался, стараясь обнаружить источник протяжных, хватающих за душу звуков.
- Ал-ла-илл-ла алл-ла-ла! Ал-ла-илл-ла!
Кричал нищий. В лохмотьях настолько древних, что угадать их первоначальный вид и цвет было теперь совершенно невозможно, весь покрытый струпьями и язвами, нищий был отвратителен. Он сидел на земле, в пыли, привалившись спиной к древней, нагретой солнцем каменной стене и вытянув длинные тощие ноги поперек узкого переулка – и кричал, пронзительно и монотонно.
- Алла-ил-ла-ад-дин! Ал-ла-илл-ла алл-ла-ла! Ал-ла-илл-ла!
Странник, раздираемый отвращением и любопытством, сделал шаг в сторону убогого...
- Не стоит, эфенди. Зачем твоей душе лишнее проклятье? Ей и так нелегко под тяжестью уже имеющихся…
Странник вздрогнул и отшатнулся. Потом резко обернулся – и чуть не утонул в зеленом омуте глаз. Глаза смотрели пристально и чуть насмешливо, словно искушая и раззадоривая на ссору.
-Ээээ… мне кажется, я не имею чести быть знакомым с Вами… эээ…, – странник замешкался, не зная, как величать своего внезапного собеседника. Тот усмехнулся.
- Вы правы, драгоценный эфенди, дон Карлос Родригес дель Санчос – мы не имели удовольствия быть представленными друг другу. И тем не менее, мой благородный дон, я здесь по Вашу душу…
Странник – а его действительно звали дон Карлос – снова вздрогнул и слегка попятился.
- Право же, мне кажется, Вы переходите всякие границы… мнээ…, - дон Карлос снова замешкался, сомневаясь в титуле незнакомца. Потом решительно тряхнул головой и продолжил, постаравшись вернуть своему голосу привычную надменность и холодность:
- Полагаю, Вы задолжали мне извинения, милейший – Ваш возмутительный тон, Ваше высокомерие, Ваше, в конце концов, богохульство… Души наши принадлежат Господу, и Ему одному – и не Вам, любезнейший, посягать на святое!
- Как славно, что Вы сами заговорили на эту тему, дон Карлос. Души ваши… да-да, ваши, я имею в виду людей – действительно принадлежат Господу. И Ему, представьте себе, не безразлично, что с ними происходит… Его, знаете ли, очень волнует, как обращаются с творением рук Его – хорошо ли присматривают, вдоволь ли холят, соразмерно ли заботятся и опекают… Вот Вы, дон Карлос – как Вы заботитесь о своей душе?
Дон Карлос недоуменно уставился на собеседника, явно не понимая вопроса. Тут мрачно усмехнулся.
- Вот то-то и оно! Вечно вы вспоминаете о душе, когда приходится ее у вас забирать… Эх, люди-люди… - и незнакомец, не обращая больше внимания на дона Карлоса, принялся копаться в холщевой сумке, небрежно переброшенной через плечо.
Дон Карлос тихонько попятился чуть заметными шажками, стараясь оставить между собой и пугающим собеседником как можно больше метров пыльной Самаркандской дороги. Он был изрядно напуган – хотя никто еще не обвинял дона Карлоса Родригеса дель Санчоса в трусости. В других грехах обвиняли, да – но не в этом.
«Еще пара шагов – и можно будет пуститься наутек…» - промелькнула в голове дона Карлоса мысль, и мышцы ног послушно напряглись, готовясь к бегу. Но тут…
- Алла-ил-ла-ад-дин! Ал-ла-илл-ла алл-ла-ла! Ал-ла-илл-ла! – снова пронзительно заголосил нищий, и дон Карлос почувствовал, как ноги его непослушными соляными столбами прирастают к земле.
Зеленоглазый богохульник, услышав пронзительный крик нищего, поднял глаза и усмехнулся.
- Ну что Вы, дон Карлос… Не надо. Не стóит. Все будет быстро и безболезненно, я обещаю. Вы даже не заметите разницы… - и незнакомец поднес к губам извлеченную из сумки простую тростниковую флейту. Дон Карлос в ужасе зажмурился. Казалось, сердце его споткнулось в середине удара, и мир вокруг остановился…

Крысолов доиграл последние такты и торопливо, небрежно сунул флейту в холщевый мешок на плече. Потом опустился на колени и распростер на пыльной, пропахшей солнцем и странствиями земле, открытую ладонь. Юркое серебристо-серое создание, чем-то похожее на молодую крыску, сторожко ступило на протянутую ладошку. Принюхалось. Завозилось. Довольно фыркнуло и свернулось уютным калачиком, поблескивая внимательными бусинами глаз. Крысолов бережно спрятал зверька запазуху.
- Ну вот… скоро будешь дома... Спасибо, Душелов! – он обернулся к старцу в сияющих белых одеждах, сидящему на пыльной земле у стены. – Одному мне ни за что бы не найти его…
- Ал-ла-илл-ла алл-ла-ла! Доброго пути, Пастырь. Темной ночи, долгого рассвета! – старик произнес традиционную формулу расставания, чуть улыбнувшись глубокими, василькового цвета глазами. Потом, помедлив, добавил: - Тогда, в Гаммельне… Хоть ты и думаешь по-другому, но ты справился, малыш. Ты справился. Справишься и теперь. Отведи ее домой! – и он простер руку в благословляющем жесте. Крысолов, чуть улыбнувшись, молча поклонился наставнику и зашагал по пыльной дороге в сторону заката…

- Алла-ил-ла-ад-дин! Ал-ла-илл-ла алл-ла-ла! Ал-ла-илл-ла!
Громкие гортанные выкрики на непонятном, чуждом уху наречье на короткий миг невольно привлекли внимание странника. Но дон Карлос Родригес дель Санчос, поплотнее запахнув плащ, решительно зашагал прочь, даже не попытавшись определить источник протяжных, хватающих за душу звуков. У него было полно других, куда более важных дел…

Мягкими, легкими, неслышными хлопьями падал на город пепел. Маленький городок в стелянном шаре - игрушечные шпили, крохотные домики, невидимые человечки цвета яркой карамели - и сугробы мягкого серого пепла...