![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Текст для конкурса в "Массаракше" . Писала так давно, что уже и забыла :))
Чуть подтренькивая, заскрипел рессорами старый трамвай, неспешно поворачивая за угол. В пыльной луже купались воробьи – смешно взъерошив перья и раздувшись, как маленькие рыжеватые шарики, они громко и почему-то возмущенно чирикали. Солнечные лучи крадучись пробирались сквозь густые, отсвечивающие темным изумрудом кроны высоких лип и рисовали на покосившемся деревянном заборе замысловатые, непонятные узоры. Неровная булыжная мостовая, бугорчатая, пыльная, до самого нутра прогретая жарким июньским солнцем, дремала по-старчески чутко, вольготно развалившись прямо посередине улицы. Юр, остановившись у края узкого, покореженного массивными древесными корнями тротуара, огляделся с видимым удовольствием и чуть заметно усмехнулся. Всё, как он помнит… Кажется, даже эта кошка черепаховой расцветки так же дремала тогда на заборе. Так же гудели провода высоковольтной линии над головой. Так же посверкивали на солнце стрекозы, на миг замирая в знойном, душном воздухе июньского полдня. Так же пахла медом, лугом и сеном подсыхающая у края дороги трава – должно быть, вчера скосили… Так же скрипела калитка.
- Неужто так и не смазали, за 20-то лет? – Юр хмыкнул, с трудом протискиваясь в получившуюся щель. Древесина, похоже, разбухла когда-то, дверца перекосилась и, щедро осыпая незваного гостя темно-зелеными чешуйками ссохшейся, шелушащейся краски, не пожелала открыться хоть на сантиметр шире.
Двор зарос душистой луговой травой – клевером, мать-и-мачехой, мышиным горохом, колючим осотом и истекающими медовым ароматом кашками. Дом в глубине двора, словно большой океанский флагман, покачивался на пыльно-зеленых волнах травостоя, важный и невозмутимый. На миг отчетливо запахло морем. Где-то высоко в выцветшем июньском небе закричала пронзительно серебристая чайка…
В доме было темно и тихо. Окна были плотно занавешены пожелтевшими от времени занавесками с рисунком из фиолетовых почему-то папоротников – и сквозь эту преграду не мог приникнуть ни один солнечный луч, словно папоротники обладали некоей магической силой. Пахло пылью, старой бумагой, пожухлой осенней листвой и невнятным, невысказанным одиночеством. Чуть слышно шуршали под полом мыши, мерно капала где-то вода, тикали часы… тик-так-тик… тик-так-тик… кап-кап-кап… тик-так-так… кап-тип-кап… Жаркими летними днями часы всегда тикали как-то особенно медленно и невыносимо громко, бесстрастно отмеряя время, отнятое у ребячьих забав суровым бабушкиным наказанием. «Три страницы перевода, мон шер, - и в Ваших интересах, друг мой, сделать этот перевод безупречным…» Юр потряс головой, отгоняя воспоминание назад, в небытие, прислушался – разумеется, никакого тиканья. Шурша накрахмаленной ситцевой юбкой, воспоминание удалилось в дальнюю комнату – туда, где, обиженно сопя над тетрадкой, маленький Юрчик украдкой рисовал на полях большие корабли и стрелы портовых кранов. Юр, чуть помедлив, пошел следом, краем глаза замечая следы запустения – толстый слой пыли на полках и этажерках, паутину между рожками антенны на старом, черно-белом телевизоре, мелкий мусор на полу. Задел плечом старый, покосившийся стеллаж в проходной комнате, и небольшой, карманного формата томик Пастернака, упав с верхней полки, поднял на полу маленькое облачко пыли… «Друг мой, ну Вы же не станете отрицать – если бы Вы поставили книгу на место, она стояла бы именно там, на своем месте, на третьей полке справа. Но, как видите, мон шер, ее там нет…» Юр поднял с пола книжку, бездумно перелистал пожелтевшие, словно ставшие хрупкими от времени страницы…
А ты счастлив, Юр? – Лель вдруг порывисто обернулась к нему, и он почувствовал едва заметный аромат ландышей, исходящий от ее волос. Притянул ее к себе и зарылся лицом в эти мягкие, пушистые локоны цвета спелой ржи. Вдохнул глубоко и замер, словно пытаясь удержать внутри это хрупкое ощущение бережной нежности… Счастлив ли он?...
Юр осторожно положил книгу на полку – третью справа. Ну пустом стеллаже бледно-синий томик выглядел сиротливо и как-то… жалко. Чуть помедлив, Юр сунул книжку в карман и шагнул в дверной проем.
Невнятно тренькнул над головой потемневший от времени медный колокольчик. «Надо же, цел…» – осторожно, словно испуганную птаху, Юр успокоил его в ладонях и огляделся. Всё, как он помнит… Так же свисает синей бахромой скатерть на круглом столе. Так же расставлены модели парусников и кораблей на маленьких деревянных подставках вдоль стен. Так же возвышается в углу деревянной громадой платяной шкаф с массивными дверцами. Те же старинные напольные часы с маятником. Тот же стул… «Право, мон шер, однажды Вы все же сломаете себе шею, если будете так бездумно раскачиваться на стуле! Надеюсь, это послужит Вам хорошим уроком…»
- Ну что Вы, мама! Ему просто скучно. Он же мальчишка… энергия, пытливость, любопытство… Там, во дворе, его ждут миллионы приключений, а Вы усадили его за перевод…
- Ириночка, детка, пытливость и ум взращиваются не в беготне и козлином прыганье по заборам, а в систематическом, кропотливом труде… Впрочем, не будем вести педагогические споры на глазах у подрастающего поколения. На сегодня Вы свободны, мон шер… - и, прежде чем ускакать во двор, дабы предаться «беготне и козлиному прыганью», он успевает заметить две любящие улыбки – чуть снисходительную бабушкину и ласково-безмятежную мамину…
Юр отпустил спинку стула и подошел к окну. Раздвинул шторы, распахнул, чуть поднатужившись, двойные рамы, вызвав тем самым недовольное дребезжание давно не мытых, пыльных стекол. Опершись на подоконник, почти по пояс высунулся из окна. В лицо ему пахнуло летней жарой и тягучим, приторным ароматом роз. Чуть повернув голову, он обнаружил их там, где и ожидал – два пышных, чуть одичавших куста штапельной розы, густо усыпанных бутонами. Вокруг деловито гудели большие, мохнатые шмели. Юр на минуту прикрыл глаза, подставив лицо горячим лучам июньского солнца. Почувствовал, как что-то яркое тычется в левый глаз, чуть приоткрыл плотно зажмуренные веки. Лель, босоногая, длинная и нескладная, дразнила его осколком зеркальца.
- Ты идешь, Юр? Все наши уже собрались…
Юр снова закрыл глаза. Он помнил, что ответил ей тогда – что-то о надвигающихся экзаменах и старой, слабой уже тогда бабушке. Помнил, как потемнели ее глаза и упало бессильно в траву маленькое зеркальце. Помнил шелест ее шагов и едва слышный, изо всех сил сдерживаемый вздох мамы за спиной. Ведь на самом деле она ничего ему не запрещала. Он все решил сам…
- Ты идешь, Юр?
И словно отменяя приговор двадцатилетней давности, блестит в траве осколок зеркала, разбрасывая вокруг яркие брызги солнечного света. Словно отменяя приговор времени, ждет его, переминаясь с ноги на ногу, Лель в коротеньких джинсовых шортах и белой майке с парусником. Словно отменяя приговор состоявшейся судьбы, снова тикают за спиной старинные часы – и звенит в ушах то ли маленький бронзовый колокольчик, то ли натянутые высоковольтные провода. «А что, если…», - и, не раздумывая больше, Юр одним быстрым движением оказывается снаружи и спрыгивает, чуть чертыхнувшись, на мягкую, поросшую травой землю. Рука его нащупывает среди мягких стеблей зеркальце, и он машинально прячет его в ладони. Лель, радостно смеясь, помогает ему подняться и тащит его за руку – туда, где уже собрались «наши» с рюкзаками, гитарами и палатками; туда, где шумят поезда, летают самолеты и живут другие люди; туда, где начинается сегодня его, Юра, новая жизнь… Обернувшись на прощание, он успевает заметить в распахнутом окне мамин силуэт – кажется, ее обнимает за плечи бабушка… И Юру кажется, что он снова, как много раз до этого за закрытой дверью, слышит негромкий бабушкин голос:
- Ириночка, детка… Счастье человека – не в пытливости и уме, не в кропотливости и усидчивости. Все это, несомненно, взращивает личность и дисциплинирует разум. Но счастье человека – в способности всюду и всегда рискнуть, уйдя от обыденности; сохранить детское любопытство к миллионам приключений, что ждут где-то там… Счастье, детка – это умение повернуть время вспять и, цепляясь за забытые когда-то якоря, вернуться к своим истокам… и снова начать сначала…
___________________________________________________________________
* Б. Пастернак «Счастье», 1915 год. По тексту сборника «Вальс с чертовщиной», М., 1993 год.
Чуть подтренькивая, заскрипел рессорами старый трамвай, неспешно поворачивая за угол. В пыльной луже купались воробьи – смешно взъерошив перья и раздувшись, как маленькие рыжеватые шарики, они громко и почему-то возмущенно чирикали. Солнечные лучи крадучись пробирались сквозь густые, отсвечивающие темным изумрудом кроны высоких лип и рисовали на покосившемся деревянном заборе замысловатые, непонятные узоры. Неровная булыжная мостовая, бугорчатая, пыльная, до самого нутра прогретая жарким июньским солнцем, дремала по-старчески чутко, вольготно развалившись прямо посередине улицы. Юр, остановившись у края узкого, покореженного массивными древесными корнями тротуара, огляделся с видимым удовольствием и чуть заметно усмехнулся. Всё, как он помнит… Кажется, даже эта кошка черепаховой расцветки так же дремала тогда на заборе. Так же гудели провода высоковольтной линии над головой. Так же посверкивали на солнце стрекозы, на миг замирая в знойном, душном воздухе июньского полдня. Так же пахла медом, лугом и сеном подсыхающая у края дороги трава – должно быть, вчера скосили… Так же скрипела калитка.
- Неужто так и не смазали, за 20-то лет? – Юр хмыкнул, с трудом протискиваясь в получившуюся щель. Древесина, похоже, разбухла когда-то, дверца перекосилась и, щедро осыпая незваного гостя темно-зелеными чешуйками ссохшейся, шелушащейся краски, не пожелала открыться хоть на сантиметр шире.
Двор зарос душистой луговой травой – клевером, мать-и-мачехой, мышиным горохом, колючим осотом и истекающими медовым ароматом кашками. Дом в глубине двора, словно большой океанский флагман, покачивался на пыльно-зеленых волнах травостоя, важный и невозмутимый. На миг отчетливо запахло морем. Где-то высоко в выцветшем июньском небе закричала пронзительно серебристая чайка…
В доме было темно и тихо. Окна были плотно занавешены пожелтевшими от времени занавесками с рисунком из фиолетовых почему-то папоротников – и сквозь эту преграду не мог приникнуть ни один солнечный луч, словно папоротники обладали некоей магической силой. Пахло пылью, старой бумагой, пожухлой осенней листвой и невнятным, невысказанным одиночеством. Чуть слышно шуршали под полом мыши, мерно капала где-то вода, тикали часы… тик-так-тик… тик-так-тик… кап-кап-кап… тик-так-так… кап-тип-кап… Жаркими летними днями часы всегда тикали как-то особенно медленно и невыносимо громко, бесстрастно отмеряя время, отнятое у ребячьих забав суровым бабушкиным наказанием. «Три страницы перевода, мон шер, - и в Ваших интересах, друг мой, сделать этот перевод безупречным…» Юр потряс головой, отгоняя воспоминание назад, в небытие, прислушался – разумеется, никакого тиканья. Шурша накрахмаленной ситцевой юбкой, воспоминание удалилось в дальнюю комнату – туда, где, обиженно сопя над тетрадкой, маленький Юрчик украдкой рисовал на полях большие корабли и стрелы портовых кранов. Юр, чуть помедлив, пошел следом, краем глаза замечая следы запустения – толстый слой пыли на полках и этажерках, паутину между рожками антенны на старом, черно-белом телевизоре, мелкий мусор на полу. Задел плечом старый, покосившийся стеллаж в проходной комнате, и небольшой, карманного формата томик Пастернака, упав с верхней полки, поднял на полу маленькое облачко пыли… «Друг мой, ну Вы же не станете отрицать – если бы Вы поставили книгу на место, она стояла бы именно там, на своем месте, на третьей полке справа. Но, как видите, мон шер, ее там нет…» Юр поднял с пола книжку, бездумно перелистал пожелтевшие, словно ставшие хрупкими от времени страницы…
Исчерпан весь ливень вечерний
Садами. И вывод – таков:
Нас счастье тому же подвергнет
Терзанью, как сонм облаков…
- «Наверное, бурное счастье
С лица и на вид таково,
Как улиц по смытьи ненастья
Столиственное торжество…»*
А ты счастлив, Юр? – Лель вдруг порывисто обернулась к нему, и он почувствовал едва заметный аромат ландышей, исходящий от ее волос. Притянул ее к себе и зарылся лицом в эти мягкие, пушистые локоны цвета спелой ржи. Вдохнул глубоко и замер, словно пытаясь удержать внутри это хрупкое ощущение бережной нежности… Счастлив ли он?...
Юр осторожно положил книгу на полку – третью справа. Ну пустом стеллаже бледно-синий томик выглядел сиротливо и как-то… жалко. Чуть помедлив, Юр сунул книжку в карман и шагнул в дверной проем.
Невнятно тренькнул над головой потемневший от времени медный колокольчик. «Надо же, цел…» – осторожно, словно испуганную птаху, Юр успокоил его в ладонях и огляделся. Всё, как он помнит… Так же свисает синей бахромой скатерть на круглом столе. Так же расставлены модели парусников и кораблей на маленьких деревянных подставках вдоль стен. Так же возвышается в углу деревянной громадой платяной шкаф с массивными дверцами. Те же старинные напольные часы с маятником. Тот же стул… «Право, мон шер, однажды Вы все же сломаете себе шею, если будете так бездумно раскачиваться на стуле! Надеюсь, это послужит Вам хорошим уроком…»
- Ну что Вы, мама! Ему просто скучно. Он же мальчишка… энергия, пытливость, любопытство… Там, во дворе, его ждут миллионы приключений, а Вы усадили его за перевод…
- Ириночка, детка, пытливость и ум взращиваются не в беготне и козлином прыганье по заборам, а в систематическом, кропотливом труде… Впрочем, не будем вести педагогические споры на глазах у подрастающего поколения. На сегодня Вы свободны, мон шер… - и, прежде чем ускакать во двор, дабы предаться «беготне и козлиному прыганью», он успевает заметить две любящие улыбки – чуть снисходительную бабушкину и ласково-безмятежную мамину…
Юр отпустил спинку стула и подошел к окну. Раздвинул шторы, распахнул, чуть поднатужившись, двойные рамы, вызвав тем самым недовольное дребезжание давно не мытых, пыльных стекол. Опершись на подоконник, почти по пояс высунулся из окна. В лицо ему пахнуло летней жарой и тягучим, приторным ароматом роз. Чуть повернув голову, он обнаружил их там, где и ожидал – два пышных, чуть одичавших куста штапельной розы, густо усыпанных бутонами. Вокруг деловито гудели большие, мохнатые шмели. Юр на минуту прикрыл глаза, подставив лицо горячим лучам июньского солнца. Почувствовал, как что-то яркое тычется в левый глаз, чуть приоткрыл плотно зажмуренные веки. Лель, босоногая, длинная и нескладная, дразнила его осколком зеркальца.
- Ты идешь, Юр? Все наши уже собрались…
Юр снова закрыл глаза. Он помнил, что ответил ей тогда – что-то о надвигающихся экзаменах и старой, слабой уже тогда бабушке. Помнил, как потемнели ее глаза и упало бессильно в траву маленькое зеркальце. Помнил шелест ее шагов и едва слышный, изо всех сил сдерживаемый вздох мамы за спиной. Ведь на самом деле она ничего ему не запрещала. Он все решил сам…
- Ты идешь, Юр?
И словно отменяя приговор двадцатилетней давности, блестит в траве осколок зеркала, разбрасывая вокруг яркие брызги солнечного света. Словно отменяя приговор времени, ждет его, переминаясь с ноги на ногу, Лель в коротеньких джинсовых шортах и белой майке с парусником. Словно отменяя приговор состоявшейся судьбы, снова тикают за спиной старинные часы – и звенит в ушах то ли маленький бронзовый колокольчик, то ли натянутые высоковольтные провода. «А что, если…», - и, не раздумывая больше, Юр одним быстрым движением оказывается снаружи и спрыгивает, чуть чертыхнувшись, на мягкую, поросшую травой землю. Рука его нащупывает среди мягких стеблей зеркальце, и он машинально прячет его в ладони. Лель, радостно смеясь, помогает ему подняться и тащит его за руку – туда, где уже собрались «наши» с рюкзаками, гитарами и палатками; туда, где шумят поезда, летают самолеты и живут другие люди; туда, где начинается сегодня его, Юра, новая жизнь… Обернувшись на прощание, он успевает заметить в распахнутом окне мамин силуэт – кажется, ее обнимает за плечи бабушка… И Юру кажется, что он снова, как много раз до этого за закрытой дверью, слышит негромкий бабушкин голос:
- Ириночка, детка… Счастье человека – не в пытливости и уме, не в кропотливости и усидчивости. Все это, несомненно, взращивает личность и дисциплинирует разум. Но счастье человека – в способности всюду и всегда рискнуть, уйдя от обыденности; сохранить детское любопытство к миллионам приключений, что ждут где-то там… Счастье, детка – это умение повернуть время вспять и, цепляясь за забытые когда-то якоря, вернуться к своим истокам… и снова начать сначала…
___________________________________________________________________
* Б. Пастернак «Счастье», 1915 год. По тексту сборника «Вальс с чертовщиной», М., 1993 год.
