Черные закорючки

Я сегодня в Рим уезжаю, на неделю. И в честь этого гадостного радостного события я принесла вам стих. Про диких гусей. Это такой специальный гештальтистский стих по мотивам последнего семинара в Эдинбурге.
 

Mary Oliver
WILD GEESE

 

You do not have to be good.
You do not have to walk on your knees
For a hundred miles through the desert, repenting.
You only have to let the soft animal of your body
love what it loves.
Tell me about despair, yours, and I will tell you mine.
Meanwhile the world goes on.
Meanwhile the sun and the clear pebbles of the rain
are moving across the landscapes,
over the prairies and the deep trees,
the mountains and the rivers.
Meanwhile the wild geese, high in the clean blue air,
are heading home again.
Whoever you are, no matter how lonely,
the world offers itself to your imagination,
calls to you like the wild geese, harsh and exciting --
over and over announcing your place
in the family of things.

Жил был на свете некий высокородный граф,

И был у графа свой хвостато-рогатый бес.

История, в общем, до безобразия проста –

Бес был разбойник и редкостный куролес.

Подбивал его сиятельство графа

На всякие разные непотребства.

Граф нехотя отбивался лапкой –

Хотя в душе ему хотелось детства,

Варенья малинового большую банку

И лопать горстями шоколадные конфеты.

Граф мог бы, конечно, себе позволить вкусняшек–

Но дело, вы-то понимаете, было вовсе не в этом…

Вот как-то раз, свисая с люстры в парадной зале,

Бес предложил графу отправиться в поход:

«Твое бестолковое высочество, кошки тебя подрали!

Ты, разумеется, редкостный ленивец и идиот!

Но даже и ты мог бы догадаться,

черт тушку твою забери,

Что лучшее от хандры лекарство –

Приключение, а лучше даже два или, может, все три!»

Вы правы, конечно – бес был грубоват,

 и невоздержан совсем на язык.

Но смысл его пламенной речи

Сквозь графскую черепушку все же проник.

И граф, собрав пожитки в большой твидовый саквояж,

Велел тут же слугам разослать родне телеграммы,

А сам погрузился с бесом

в шаткий и валкий почтовый экипаж.

Говорят, что этого графа и его бестолкового, ягозистого беса

На многих дорогах Европы не раз и не два видали.

Про то рассказывать я вам, пожалуй, вовсе не буду –

Небось, вы и сами светские хроники не раз в газетах читали.

Скажу лишь, что как-то утром ранним, росистым и мокрым,

Бредя в густом киселе тумана по Карлову мосту,

Я встретила графа и беса его – их поступь была невесомой и легкой.

Они обратились ко мне со словами о том, как словить мечту:

«Забудь о почете и рангах, забудь о деньгах и величьи –

Бродя по дорогам свободной, ты можешь позволить себе

Принять самое странное и невероятное, практически любое обличье,

И крылья раскинув пошире, в объятья кинуться к своей бестолковой судьбе!»

Совет их, признаюсь, был странен, и несколько неуместен.

Ношу я судьбу в кармане – зачем мне ее кидать?!

Но знаете, глянув на графа, я вижу – он полон детства,
Как тот карапуз веселый из "много веков назад" –

Прорезались острые рожки в лохматой, седой шевелюре ,

И тонко, чеканно копытца по каменным плитам звенят :))))))

Морали у сказки нету – ее вы придумайте сами.

Ведь ясно, что ранним воскресным утром других у вас нету дел.

А я, завернувшись в пледик, уютно свернусь на диване,

И буду ждать комментариев много, пить чай и смотреть аниме.*

*сам знаю, что не в рифму, зато правда! :))))))

Сегодня я вам снова расскажу легенду. И снова про птицу Сирин :))))) Просто так получилось, что мы с замечательнейшим Сумеречным Максом пишем сказки вместе, но иногда возникают всякие нестыковки, и некоторые истории приходится рассказывать снова и снова… Вобщем-то, завтра Макс как раз будет раскрывать секреты нашего совместного творчества :))) А пока – просто послушайте, как он рассказывает очередную легенду в трактире у Хомки...

Трактир «У ХомЪки»
Цикл занимательных историй о хомяке и плюшках

Часть 4. А был ли мальчик?...

начало здесь

…— Дело в том, – тут сэр Макс поклонился Гае, – дело в том, что я недавно слышал одну историю про юношу с флейтой по имени Гай....

Сэр Макс вскарабкался на барную стойку, скрестил ноги по-турецки, налил себе кофе и принялся рассказывать…

***

Сирина стояла на скале у подножия маяка и пристально вглядывалась в суровую, фиолетово-свинцовую хмарь далекого горизонта. На город надвигалась буря – и, судя по сполохам и сердитому грохотанию волн, буря не из обычных. Зябко обхватив руками плечи, Сирина подошла к самому краю обрыва. Ветер принялся совсем сердито трепать ее юбку и лохматить тяжелую косу – куда, мол, лезешь, дурашка? Сирина легкомысленно отмахнулась и принялась еще пристальнее вглядываться в метание огромных волн и трепетание далеких зарниц. Ну где же? Когда?

На плечи девушки лег плотный шерстяной плащ, оделив незаслуженным теплом чужого тела.

- Пойдем, Сирина…

Тяжелая рука Смотрителя маяка не оставляла выбора и Сирина, еще раз глянув тревожно на волны, нехотя отвернулась. Понурившись, она побрела со Смотрителем по выложенной крупными булыжниками тропинке. Камни были скользкие от морских брызг и первых, торопливых капель надвигающегося ливня, и Смотритель осторожно поддерживал девушку под руку.

- Старый Мастер… А Вы верите в Пророчество? – они уже почти подошли к городской стене, когда Сирина собралась наконец с духом задать свой вопрос.

Старый Мастер – а именно он присматривал за маяком это ветренной весной – задумался, прежде чем ответить.

- Не знаю, дитя мое… Пророчества не бывают пустыми, но Время и людская молва порой преображают их до неузнаваемости. Ты думаешь, что надвигающаяся буря – предвестник Пророчества?

Сирина взволнованно посмотрела на Смотрителя.

- Я не думаю… Я знаю. Чувствую вот тут, внутри, – они прижала кулачки к груди. – Словно натянутая струна – и вот-вот лопнет!

Смотритель покачал головой и бережно потрепал девушку по плечу.

- Все будет хорошо, дитя мое… Иди, тебя уже ждут, – Старый Мастер махнул рукой в сторону нетерпеливо переминающихся с ноги на ногу стражей у городских ворот. Один из них тревожно вглядывался в надвигающийся грозовой фронт.

- Негоже дочке почтенного Бургомистра мокнуть под дождем, как последней городской кошке… – Сирина разглядела лукавые смешинки в глазах Старого Мастера, и весело улыбнулась. Собралась скинуть плащ, чтобы вернуть хозяину – но Смотритель остановил ее, поплотнее запахнув шерстяную ткань у девушки на груди.

- Иди, дитя мое… отдашь потом, когда солнце вернется.

Помахав на прощание рукой, Сирина торопливо побежала к закрывающимся воротам. Смотритель, глядя ей вслед, принялся бормотать неслышные в раскатах грома рифмы древнего Пророчества…

Большая вода придет в никуда, и яростно Город накроет...

И ветры, и град, и голод, и хлад волна принесет за собою…

Спасения нет – то Божий ответ деяньям людским наступает.

И праведный гнев испив до краев, Град горестно в муках стенает…

И старый герой, и паж молодой, и в люльке ребенок невинный –

Пред мерой суровой Владыки Небес они в равной мере повинны.

Спасения нет – но все же ответ старинной и странной загадки

Готов принести нам крылья Пути, хоть Путь это будет несладкий…

Итак – ты ответ обнаружь и пойми

Куда за прощеньем идти….

На кончиках пальцев ответ принесет

Тот Странник, что вечно в Пути.

Он Ключ ко Вселенным несет за собой

В просторной холщевой суме.

Но будет спасенья цена дорогой!

Готовься и внемли…

«Какой-то странный, оборванный конец…», – в который раз подумал Старый Мастер, торопливо шагая к маяку. Ветер яростно рвал полы его камзола и угрожающе свистел. Вдруг Мастер поднял глаза к небу и остановился, завороженный тревожной и устрашающей красотой грозового неба. На Город надвигалась буря – и кажется, буря не из обычных…

***

Буря обрушилась на город с яростью дикого зверя, принеся разрушения и скорбь. Последовавший за ней ливень не прекращался долгих семь дней. Волны, подгоняемые резкими порывами ветра, подобрались к самой городской стене – и жители Города с ужасом взирали на новую угрозу снаружи, и на запустение и разруху внутри. Нижние этажи и подвалы зданий затопило, вместо булыжных мостовых текли теперь грязные, зловонные реки. Припасы пищи и чистой воды оказались почти полностью уничтожены. В подвалах и развалинах невесть откуда расплодились огромные, злобные крысы, равно ловко промышляющие в воде и на суше. Городу грозили голод и эпидемия. Разговоры о старом Пророчестве становились все настойчивее и тревожнее.

Бургомистр, верный своему долгу, на маленькой ловкой лодчёнке объехал городские кварталы – а после заперся у себя в покоях. Сирина же часами простаивала на балконе, кутаясь в плащ Старого Мастера и тревожно вглядываясь в тоскливое свинцовое небо. Она верила в Пророчество.

На восьмой день в Городе начали умирать люди. В осажденном водой поселении некуда было девать трупы, и Главный Лекарь после тяжелого и изнурительного разговора с Бургомистром приказал разжигать на плоской каменной крыше городской Ратуши костры. Воздух наполнился пеплом, вонью паленого мяса, запахом гари и стенаниями тех, кто отдавал своих мертвых на поругание огню…

Именно в этот день в Городе появился Он.

Первым его заметила, разумеется, Сирина – и ей показалось сперва, что Он ступает по воздуху, словно скользя вдоль улиц чуть выше уровня затопившей Город воды. Но потом она разглядела изящную лодочку, легкую и быструю, и длинный шест, которым Он ловко управлялся, правя свою лодку к озерцу зеркальной воды, некогда бывшим ратушной площадью. Сердце ее затрепетало в груди испуганной птахой, и Сирина поняла – время Пророчества настало… Она перегнулась через перила своего балкона и закричала, словно испугавшись, что Он исчезнет…

- Странник!...

Он поднял голову и посмотрел, казалось, в самую глубину ее сердца своими изумрудно-зелеными глазами.

- Здравствуй, Сирин. Рвешься на волю?

Сирина промолчала, не понимая вопроса, и только с мольбой смотрела на Странника. А он, кивнув ей, словно давней знакомой, извлек из полупустой холщевой сумы, перекинутой через левое плечо, простую тростниковую флейту…

***

Никто из жителей Города не знает точно, что спасло их. Одни говорят, что бургомистрова дочка бросилась с балкона от отчаянья, и море и ветер приняли жертву, и стихия отступила… Другие говорят, что незнакомый маг с глазами цвета весенней травы околдовал ее своей флейтой, и она сбежала с ним в дальние края – а вместе с ней, дескать, и проклятие… значит, туда ей и дорога! А одна ополоумевшая старуха и вовсе твердила, что собственными глазами видела, как, заслышав мелодию флейты, дочь бургомистра превратилась в печальную птицу Сирин и взвилась в небо, уводя воду за собой — а дорогу ей указывал Странник из Пророчества… Да только кто же поверит сумасшедшей старухе!

Как бы то ни было, вода отступила, и Город потихоньку оправился от потерь, оплакав своих мертвых и отстроив разрушенное. И лишь Бургомистр, в одну ночь поседевший и сложивший с себя полномочия на другой же день после того, как отступила вода, не смог смириться с потерей…

И по сей день каждый вечер он поднимается на скалу — и стоя у подножия маяка, слушает, как разносится над водой рвущая душу песня птицы Сирин, свившей свое гнездо в скалах той самой весной. И порой ему кажется, что рефреном птичьим крикам звучит где-то вдалеке одинокая флейта…

Итак – ты ответ обнаружь и пойми

Куда за прощеньем идти….

На кончиках пальцев ответ принесет

Тот Странник, что вечно в Пути.

Он Ключ ко Вселенным несет за собой

В просторной холщевой суме.

Но будет спасенья цена дорогой!

Ведь ты не вернешься ко мне…

Печальною птицей ты будешь кружить

Над гладью закатной воды.

А мне с этим грузом придется прожить,

Забыв про мирские труды.

Кто властью одарен – виновен вдвойне

За сирых, убогих и злых.

И кара Небесная им отдана—

Грехов искупленье чужих…

Не плачь, птица Сирин —

Закатной тропой твой Странник тебя уведет…

А я буду ждать – и когда-нибудь вновь

Твой голос вдруг плоть оберет…

***

Сэр Макс отложил в сторону гитару и обвел взглядом примолкших слушателей. У Гаи в уголках глаз блестели слезы, Хомка скукожился над огрызком забытой плюшки, и даже Музик притих, сделавшись серьезным и печальным. Тревожно поблескивали в свете угасающего камина невесть откуда взявшиеся доспехи Земляничного рыцаря – и казалось, весь трактир съежился до размеров барной стойки и тускло мерцающего камина…

Первым опомнился Хомка.

- Ну что ж… Хорошая история, сэр Макс, отменная. Достойна большой кружки вкуснейшей какавы и не меньше дюжины пончиков! Только вот с чего ты взял, что Вечный Странник с флейтой – это Гай?...

Говорят, что где-то у большой воды, среди скал, стоит Город. Высокая городская стена плотным кольцом окружает его, закрывая от чужых глаз и чуждых помыслов. Но еще надежнее укрывает Город пелена забвения, и тяжкий полог древнего Проклятья — и путникам, что проходят порой по заброшенному приморскому тракту, виднеются лишь призрачные тени и мрачные развалины...
Говорят, что когда-то давно Город процветал, наживаясь на богатстве морей — и хотя дань Морскому Владыке была высока, полнились сети рыбой, а сундуки золотом.
Но недаром людская спесь и жадность притчей во языцех ходят по свету. На исходе очередного века достался Городу управитель — светел душой, да слаб духом – и купцы, возроптав на тяжесть оброка Владыке Ветров и Морей, перестали платить дань. И грянула буря, и задули ветра, и упало с неба на Город Пророчество о скорой гибели.
Но страх скоротечен, а жажда наживы вечна – оброк был забыт, и Пророчество, размытое людской молвой да нестойкой вязью чернил на пергаменте, обросло пылью веков и стало красивой легендой. Ибо что для людей вечность, для Вечности – лишь краткий миг… Но и терпение Вечности однажды подходит к концу.
И вот новой весной переполнилась чаша весов Владыки Морей, и над закатной водой стали собираться хмурые тучи неминуемого возмездия. Час Пророчества настал.
Но Пророчество давно уже было забыто, и смутные отголоски его бледной тенью скитались в уголках людской памяти. И лишь юная дева, дочь нынешнего Бургомистра, помнила о том, что спасение Городу принесет Вечный Странник – он возьмет дорогой оброк, но Город будет спасен…
И вот грянула буря, и хлынули воды, и Город потонул в стенании, страхе и скорби. И лишь юная дева с глазами цвета вечерней зари не теряла надежды – и, послушный зову ее сердца, в Город вошел Вечный Странник. И собрал жителей, и сказал Слово.
Оброк его и правда был суров – Правитель Города, который в ответе за всех, должен был лишиться самого дорогого, и каждый дом и двор повинен был отдать то, в чем лелеял надежды. Люди, забыв на время о жадности, с готовностью открыли сундуки и кладовые – но Вечный Странник лишь рассмеялся в ответ, и извлек из холщевой сумы свою волшебную флейту. И отступили воды, и улеглась буря, и успокоилось небо. А дети Города всех возрастов и сословий, послушные голосу флейты, расправили крылья и птицами взмыли вверх, в начинающее светлеть небо. И лишь юная дева с глазами цвета ветра кинулась к земле и обернулась вечно тоскующей птицей Сирин – ибо душа ее рвалась на свободу, а любовь к отцу тянула обратно…
Так спасен был Город, и так был проклят, ибо нет Городу жизни, если в нем не смеются дети… Дети те птахами вольными с тех пор странствуют по свету, иногда встречая юношу с флейтой на дорогах Мирозданья, и отдыхая охотно у него на плече до поры. Говорят, они ищут дом, где их всегда ждут… А птица Сирин свила гнездо в скалах над Городом. И если доведется вам ехать приморским трактом, вы непременно увидите, как кружит она над самой высокой скалой – той самой, где возвышается маяк – а дряхлый старик с безумными глазами, воздевая руки к небу, шепчет пересохшими губами рифмы древнего Пророчества, ставшего Проклятьем…

Большая вода придет в никуда, и яростно Город накроет...
И ветры, и град, и голод, и хлад волна принесет за собою…
Спасения нет – то Божий ответ деяньям людским наступает.
И праведный гнев испив до краев, Град горестно в муках стенает…
И старый герой, и паж молодой, и в люльке ребенок невинный –
Пред мерой суровой Владыки Небес они в равной мере повинны.
Спасения нет – но все же ответ старинной и странной загадки
Готов принести нам крылья Пути, хоть Путь это будет несладкий…
Итак – ты ответ обнаружь и пойми
Куда за прощеньем идти…
На кончиках пальцев ответ принесет
Тот Странник, что вечно в Пути.
Он Ключ ко Вселенным несет за собой
В просторной холщевой суме.
Но будет спасенья цена дорогой!
Ведь ты не вернешься ко мне…
Печальною птицей ты будешь кружить
Над гладью закатной воды.
А мне с этим грузом придется прожить,
Забыв про мирские труды.
Кто властью одарен – виновен вдвойне
За сирых, убогих и злых.
И кара Небесная им отдана —
Грехов искупленье чужих…
Не плачь, птица Сирин —
Закатной тропой твой Странник тебя уведет…
А я буду ждать – и когда-нибудь вновь
Твой голос вдруг плоть оберет…

Идет, бесшумно ступая по тронутой инеем траве. Невесомо шелестит пожухлой листвой. Танцует менуэт с прозрачными струнами дождя. Играет с холодными солнечными зайчиками. Нашептывает осенним звёздам полуночную сказку. Тонконогая девчонка в венке из кленовых листьев…
Она всегда приходит в темноте. День (а точнее, ночь) ее прихода угадать сложно, а потому хомячок с первым дуновением холодных осенних ветров перебирается встречать ночи на крылечко. Занорившись в теплый плюшевый плед так, что только кончик носа видать, хомка, зорко поблескивая глазками, бурчит что-то себе под нос или напевает чуть слышно незамысловатую хомячью песенку:
День уйдет. Ночь придет.
В небосвод луна взойдет.
К нам на мягких лапках сна
В Дом тишком придет она…
Раз в году, когда ветра,
Клен листву теряет.
Из кленовых листьев тех,
Заплетая ночь и смех,
Нитью шелковой наспех
Сладкий сон свивает…
Ночь уйдет. День придет.
Пестрых листьев хоровод...
Стынет в лужах осень.
К нам придет она тайком.
Но позвав ее в наш дом,
Плюшкой гостью угостим
И совета спросим…

- И о чем же ты хочешь попросить совета, мой хороший? – вот всегда она так, подкрадывается незаметно. Раз – и она уже тут!
Хомячок, скрывая радость за недовольным ворчанием, выпутывается из своего пледа и садится поближе к ней, на самую верхнюю ступеньку. Робко протягивает сладкую плюшку с яблоком и брусникой – не слопал, сберег для долгожданной гостьи… Она с доброй улыбкой принимает подношение и лохматит рыжую шерстку хомяка. Тот довольно хихикает и ластится, словно котенок…
- Скажи, а когда дорога кончается – то что? Ведь если идти долго-долго, дорога же непременно где-то кончится…
Она задумчиво смотрит в небо, кроша плюшку полуночным птицам тоски, призрачными тенями слетающимся на огонек.
- Дорога, мой хороший, никогда не кончается. Просто, когда заканчивается один круг, начинается другой…
- То есть, если долго-долго идти, снова придешь в начало? Но зачем же тогда уходить?...
- Потому что Дорога меняет нас… и меняется сама… уходя, никогда не знаешь, получится ли вернуться…
- Но ты же возвращаешься… каждый год.
Она снова ласково ерошит его шерстку.
- Каждый год в моем венке другие листья, малыш… Новые сны каждую ночь, новые шелковые ленточки по праздникам, новые кленовые листья каждую осень… Дорога никогда не кончается… Когда-нибудь ты поймешь, я знаю. Но не сегодня…
Уходит она тоже незаметно. Еще мгновенье назад была тут, напевала чуть слышно тягучий осенний напев – а теперь нету. И лишь напев тянется и тянется в ночь, навевая дрему и пестрые сентябрьские сны. Да, оставленный на верхней ступеньке, шелестит чуть слышно на ветру терпкий, с легкой горчинкой, венок из кленовых листьев…

А я... а мне... а меня... Вы вот, может, не знаете, а я в Эмираты собиралась уехать. Ну те, которые арабские.  Надолго. Ну теперь-то я уже передумала туда ехать, но какое-то время серьезно собиралась. А сэр Макс об этом узнал. И, вытирая скупую мужскую слезу и заранее прощаясь с замечательно Хомякой (в смысле, со мной), написал касыду. Что такое касыда, друзья мои, я в точности не знаю до сих пор... Но в исполнении сэра Макса даже касыда звучит как прекрасная серенада :))) Так что представьте - ночь, увитый плющем балкон, сэр Макс в темном плаще...

 

Касыда

на появление прекраснейшей Хомяки (да хранит её Аллах) в порту славного города Шерм-аль-Шейха (да хранит его Аллах тоже)

 Подплывает белый лайнер по сияющей лазури
Он совсем не ищет бури, ценный груз везя, в натуре.
На борту его Хомяка чемодан в зубах сжимает,
Ждёт экзотики восточной. И совсем не ожидает
Что мужское население Арабских Эмиратов
Ждёт Хомяку, чтоб в глазах её погибнуть без возврата.

 Вот Хомяка сходит с трапа, на глаза надвинув шляпу.
Лезет в портмоне, собравшись дать носильщику на лапу.
Но носильщик, отшатнувшись, восклицает: «Как же можно!
Дайте чемодан ваш, пери! Я клянусь, я осторожно!»
И с Хомяки не спускает обожающего взгляда.
А Хомяка жмёт плечами… Дескать, может быть, так надо?

 Как изящен шаг Хомяки! Так джейран идёт в пустыне.
Как прекрасен лик Хомяки! Нет других красавиц ныне!
Цвета пламени кудряшки по плечам её струятся.
Населенье Шерм-аль-Шейха мчит Хомякой любоваться.
Восхищённый вздох джигитов - как самум, жару несущий
Ах, Хомяка – украшенье райских поднебесных кущей!

 Гурии, толпой собравшись, нервно курят в коридоре.
Эх, куда им до Хомяки… Да, у гурий нынче горе.
Жадно гурии взирают на Хомяку, повторяя
Грацию её движений. Ибо на пороге рая
Должен получить награду каждый истый правоверный!
Вот они перенимают опыт. Но выходит скверно.

Потому что у Хомяки взгляд - как камень драгоценный!
А улыбка у Хомяки – как сиянье водопада!
И её существованье в мире – необыкновенно!
И Хомякой любоваться – небывалая отрада!
Расстилают пред Хомякой чернокожие рабыни
Хорасанские ковры. По ним ступать Хомяке ныне.

Все в порту молчат, любуясь. Все в порту молчат и млеют.
Языки от восхищенья проглотив, сказать не смеют:
«Мол, прекраснейшая пери, цвет небес, звезда Востока,
Вы надолго ль к нам? Иль вскоре вы уедете далёко?»
Бургомистр Шерм-аль-Шейха Абдулла-ибн-Ибрагим
Для Хомяки самолично отворяет паланкин.

 И Хомяка едет в город. И работает в больнице.
Вереница лиц столицы… И Восток – как небылица,
Золотым и жарким солнцем озаряющий Хомяку.
И шуршат стволами пальмы тихо-тихо, мягко-мягко…
Будь ты хоть эмир, хоть самый распоследнейший феллах,
Всех Хомяка исцеляет! Да хранит её Аллах!

Небо было высокое, прозрачное, цвета густой сливочной карамели. В поле шелестели травы, высохшие, выгоревшие на солнце - тонкие полые стебли, клонящиеся к земле под тяжестью собственного бытия и едва слышно шепчущие о дожде. Пустую Дорогу, извивающуюся среди полей узкой змейкой утоптанной земли, покрывала тонким слоем золотисто-медовой пыльцы вездесущая пыль. Было жарко... очень жарко... и порывистый ветер, который, казалось бы, должен был принести хоть толику прохлады, напротив, отбирал последние капли влаги, хлесткими, меткими ударами заставляя губы трескаться и кровоточить... Солнце, должно быть, стояло в зените, хотя в небе цвета густой сливочной карамели не было видно светила - люди в этом мире не знали звезд, поклонялись своим странным многоруким Богам и слыхом не слыхивали о гелиоцентрической системе мира. Их мир был плоским, знойным, вязким - мир цвета густой карамели, покоящийся на спине мудрой старой Черепахи...
Гай вздохнул и приложился к фляжке, оставив на ободке темные пятна крови. Вытер губы тыльной стороной ладони, вгляделся вдаль, прикрывая рукой глаза. Он должен был выйти к морю еще пару часов назад - но дорога, словно насмехаясь, лишь петляла средь шелестящих, придавленных засухой и зноем полей - и даже ветер не пах морем... Снова вздохнув, Гай сунул руку запазуху и достал старую, невзрачную флейту... Жаль. Он так надеялся найти его здесь...
В знойный мир Черепахи Гая привела баллада. Негромкая баллада, спетая поздно ночью чуть надтреснутым, усталым голосом менестреля. Гай даже не слышал начала - но те слова, что он услыхал, захватили его, заворожили... и увели за собой.

...Волшебный хранитель неволшебных колец,
Держит вечные книги в складках одежды.
Несет для ищущих незримый венец -
Дающий усладу, несущий надежду...
Невидим для женщин с убогим умом;
Незрим для мужчин, ищущих похоть...
Влюбленным он сила, вольному - дом,
Безумному - счастье, а гордому - коготь...
Он сотни раз проклят, мильоны воспет.
Одежда его пахнет серой и медом...
Но можно так мало, лишь чувствовать след...
Он Ангел, поющий Любовь и Свободу...*

Гай пошел за словами - и очутился здесь, в мире Черепахи. Откуда-то он знал, что на другой оконечности острова, на берегу моря, он найдет того, о ком пела баллада - и сможет задать свой вопрос...
Но мир Черепахи решил по-своему. Зной, пыль, высокое прозрачное небо - и бесконечная лента Мёбиуса смеющейся Дороги. "Слишком просто, Гай..." - шорохом незримого крыла Нефалима пронеслась в голове мысль - и Гай, негодуя, но соглашаясь, набрал в легкие побольше воздуха - сладкого, тягучего, знойного воздуха мира густой карамели - и приложил флейту к губам... Через мгновенье и две протяжные ноты он исчез из мира Черепахи, так и не потревожив его сонного покоя. Еще мгновение спустя из-за поворота показалась, окутанная, словно ореолом, облачком золотистой пыли, фигура странника... Странник - держащий в руках нити жизни, вечно юный старик с влюбляющим взглядом* - неспешно брел в сторону моря, опираясь на суковатый посох и что-то чуть слышно напевая глубокому небу...
Но можно так мало... Лишь чувствовать след... Он Ангел, поющий Любовь и Свободу...*

__________________________________
*выделенные курсивом слова - фрагменты "Оды" замечательной группы "Стена"
За достоверность текстов не ручаюсь, писала на слух. :)

У Горюн-реки, там, где полощут свои ветви в текучей воде плакучие ивы, где замшелые камни перешептываются на закате - там растет Забвень-трава, горше которой нет на всем белом свете.
У Горюн-реки, там, где черна вода в глубоком омуте, где стылый камыш качает на ветру бледно-зелеными плетьми рук - там растет Забвень-трава, слаще которой нет на всем белом свете.
У Горюн-реки, там, где печальная птица-кликуша кричит на заре в зарослях рогоза, где свила гнездо дикая птица Вырь - там растет Забвень-трава, ядовитей которой нет на всем белом свете.

Ты услышь, дитя, слово доброе.
Ты пойди, дитя, до Горюн-реки,
испроси, дитя, ты Забвень-травы,
в ноги поклонись реке-матушке.
И нарви, дитя, ты Забвень-травы.
Завари отвар из седой воды,
Завари отвар из густой травы,
Завари отвар из заветных слов.
И испей, дитя, яда сладкого,
Правдой горькою ты запей его,
Выпивай до дна ковш забвения.
Позабудь, дитя, думы горькие...
Позаудь, дитя, мысли странные...
Позабудь, дитя, чувства тщетные...
Снова быть тебе сиротинушкой,
Снова мыкаться по чужим углам.
Снова ляжет путь у босых ступней -
Так уж в этот раз ты послушайся!
Сторонись, дитя, ты чужих людей,
Сторонись, дитя, ты чужих дорог,
А не то опять станешь вдруг чужим,
Странным станешь вновь - вчеловеченным...

*скромная уличная баллада, исполняемая двумя менестрелями между третьей кружкой хмельного эля и зажигательной джигой*

Первый менестрель
Как-то маленькая грызла, что живет в уютной норке,
Дружит тихо с мухобойкой и творит к обеду плюшки -
Так вот, маленькая грызла, страстью темную томима,
Возжелала стать известным, самым лучшим кулинаром!
(Вообще-то, если честно, не плоха на кухне грызла -
Вам любой хомяк об этом скажет, не скривив душою.)
Ну так вот, собрав котомку, помахав всем лапой быстро,
Дверь закрыв на ключ огромный, шустро маленькая грызла
По тропинке поскакала в сторону большой столицы.
Потому что всем известно, где столица - там и бабки слава!

Второй менестрель
Король Бурлеск Двенадцатый скучал. В прекрасном, достославном Труляляйске все было, как всегда - цвели сады, рожь колосилась, зрели помидоры. Народ, своим довольный королем, был радостен и весел. В тронном зале не иссякал поток пейзанок славных, несущих королю свои плоды (плоды трудов, естественно, читатель, а вовсе не пошлятину какую) . Яиц корзины, хлебный каравай, плоды садов (ну, яблоки и груши), картошку, брюкву, сахарный тросник - все это в тронный зал они тащили и, мило покраснев и приседая в придворном, церемонном реверансе, они дары свои слагали в кучки. Бурлеск сидел на троне и зевал. Его уже совсем не развлекали ни локоны прекраснейших пейзанок, ни стан их тонкий, ни большая грудь, ни мягкая округлость поп лиц нежнейших... Бурлеск скучал. Его тоску развеять был призван Королевский сэр Глумлюк - но он, погрязнув в сусликах и пиве, запаздывал. Придворные, желая любимого монарха осчастливить, все, как один, учили анекдоты, Задорнова цитировали громко и неуместно долго хохотали над шутками друг друга. Но напрастно. Бурлеск скучал. Терял он аппетит, хирел, бледнел и вид терял товарный. Министр самый главный - по делам политики и внутренней, и внешней - тревожась за монаршее здоровье, прогулку предложил. И вот они, под ручку взявшись и ступая важно, ворота замка быстро миновав, углУбились в трущобы городские...

Первый менестрель
Грызле маленькой неймется. Грусть-тоска ее снедает.
Третий день она в столице - ну а славой и не пахнет!!
Третий день бедняга бродит вдоль по улицам, прохожим
Предлагая кренделёчки, плюшки, порожки с повидлом,
Шаурму и сладкой ваты кипы - но народ столичный
С подозрнием косится на мохнатое созданье
И попробовать не хочет кулинарные шедевры...
Вот и нынче, уж к полудню время - а у юркой грызлы
Полон короб снеди всякой (да, чуть черствой - но, читатель,
Согласись, что совершенно не рентабельно, нелепо
И не выгодно для грызлы выбросить товар. Пускай уж...
Вдруг найдется лох наивный и рискнет купить вкусняшку
У смешной пушистой грызлы...) Коробом своим бряцая,
Потрясая громко бубном и чуть слышно напевая
Слоган свой рекламный, грызла в этот день решила твердо
Сбыть товар. И путь свой нынче правит к городским трущобам -
Вдруг голодный люд беднейший соблазнится плюшек слопать?...

Второй менестрель
Король Бурлеск Двенадцатый скучал. В трущобах Труляляйска он сначала дивился было - на народ беднейший; на панталоны в розовый цветочек, что тетя Соня вешает упрямо над мостовой; на нищих, что рядами у паперти сидят и клянчат денег, портянок и немного колбасы; на грязных, шумных уличных детей, бегущих всей оравою куда-то (наверное, сдавать металлолом). Но удивление не длилось долго, сменившись вновь апатией полнейшей. Бурлеск скучал. И в скуке королевской пинал ногами грязные жестянки (на них кой-где остатки красной краски и надписи крикливой "Coca-cola" виднелись).
- Эй, верзила, ты нахал! - услышал вдруг он крик негодованья. - Смотри, куда свои ты ставишь лапы! И банки не швыряй куда попало! Ты думаешь, что если ты велик, так все тебе позволено?! Вот нефиг! - и меткой лапкой пущеный снаряд Бурлеску попадает прямо в харю в руки. То плюшка! В удивлении король, принюхавшись к корицы ароматам, кусает - и немое изумленье уста его смыкает на века... Вкуснее плюшки не видал он в мире! Вкуснее плюшки не едал во веки! Тотчас же он министру приказал назначить грызлу главным кулинаром и сей же миг доставить во дворец. Все счастливы! Конец у сказки славный!

Оба менестреля
Мораль у этой сказки проста до безобразья.
Её, читатель славный, не трудно разгадать!
Коль жизнь твоя сегодня не очень интересна,
Не забывай, читатель, стремиться и мечтать!

Ранний вечер, пустые бутылки, и ремонт в соседних домах...
Попрощались почти без улыбки, прячя скуку в усталых глазах.
День опять начался без причины, и кончается так же легко -
Он пришел ниоткуда и уйдет далеко... © АДО

Над родовым замком Сумеречных алел закат. В небе не было ни облака, и пронзительная синева его сменялась ближе к горизонту полыхающим пурпуром. Промозглый ветер терзал верхушки деревьев и заунывно позвякивал цепями подвесного моста. В замке было мрачно и тихо. Свечей не зажигали, и по углам уже собиралась большими неопрятными кучами шершавая ночная тьма. Макс был в своем кабинете. Он стоял у окна, заложив руки за спину, и сосредоточенно следил за тем, как порыжевшее закатное солнце скрывается за дальним лесом. На подоконнике другого окна, уже полного ночной темноты, сидела вполоборота Хомяка. Грызла травинку и задумчиво чертила пальцем узоры в пыли. В воздухе разлита была пристальная, выжидающая тишина.
- Непутевая в этом году весна, - мрачно подытожил Макс, отвернувшись наконец от окна.
- Угу.
- И лето - не скоро!
- Угу.
- Но дуэль никто не отменял!
- Угу, - Хомяка согласно кивнула и спрыгнула с подоконника. Прошлась по комнате, смахнула со старенького удобного кресла апельсиновые шкурки, удобно уселась, закинув ногу на ногу. В руках ее откуда-то взялся длинный пергаментный свиток.
- Итак - защищайтесь, сэр Макс! Мой следующий выпад...

Легенда о заговоренных подтяжках
Не знаю уж, поверите вы мне или нет, но сэр Макс когда-то был маленьким. И у него был дедушка. Да-да самый настоящий дедушка, сэр Скурдемур Сумеречный, почетный Глумлюк на Королевской службе. Именно по причине оной службы сэр Скурдемур редко бывал дома и воспитанием внука занимался мало. Что, впрочем, не помешало ему в один прекрасный день сыграть решающую роль в судьбе тогда еще юного сэра Макса. А дело было вот как.
Юный сэр Макс - тогда еще далеко не Сумеречный и не вполне овладевший основами хулительства и глумлячества по причине излишнего романтизма - так вот, юный сэр Макс влюбился. Да не в кого-нибудь, а в прекрасную белокурую баронессу фон СуслИк. Будучи тогда еще натурой тонкой и склонной к душевным порывам, юный сэр Макс долгие часы проводил под окнами своей возлюбленной, слагая в ее честь сонеты и серенады, бренча на лютне и всячески страдая. Служанки баронессы, прячась за занавесками, таяли и млели, и иначе как "солнышко наше" сэра Макса не называли. Но сама баронесса, известная своим неприступным нравом, оставалась глуха к страданиям юного пылкого сердца. И тогда сэр Макс решился просить совета у дедушки, сэра Скурдемура, как раз вернувшегося ненадолго домой из очередного глумлятельного похода.
Сэр Скурдемур, по натуре затейник и ловелас, вполне проникся страданиями своего отпрыска, и изрек примерно следующее:
- Внук мой, Максик, ты в натуре, как ботаник призеленый
Лажу гонишь баронессе, под окном ее слоняясь.
Баронессу не колышат сердца юного порывы,
Потому что, как известно, лучшие друзья девчонок -
Бриллианты да сапфиры. Ну и золото до кучи...

Юный сэр Макс, не вполне доверяя экспертному мнению деда, озадачился вопросом:
- Дед, в натуре, шо за шняга? Где я ей возьму брильянтов?
И ваще, на кой сдалась мне телка, что меня готова
Поменять на кучку цацок и висюлин разноцветных?
Неее, в натуре, дед, ты гонишь! Быть не может, чтобы это
Белокурое созданье променять меня хотело на какие-то брильянты!
Суслики - они, ваще-то, выше мерзкого металла!
Дед, колись! Я знаю точно - у тебя есть тайный способ!
Помню, бабушка однажды, после рюмочки портвейна...

В этом месте сэр Скурдемур понял, что внук его вполне уже созрел для постижения одной из главных семейных тайн рода Сумеречных. Надев торжественное выражение лица и приосанившись, сэр Скурдемур принялся вещать.
Род Сумеречных, как оказалось, многие поколения находился в услужении у королевских особ. Так, благороной предок сэра Скурдемура, основоположник рода лорд СумрЯк, как выяснилось, служил еще самому королю Артуру. И однажды удостоился привилегии спасти честь своего сюзерена, одолжив ему в трудную минуту свои подтяжки. Король этой услуги не забыл и пожелал вознаградить своего верного подданного. Лучшие Подтяжных дел мастера неделями трудились, не покладая рук - и в итоге лорд СумрЯк оказался обладателем заговоренных подтяжек яркого алого шелка. Будучи надеты, эти подтяжки делали своего обладателя неотразимым в лице дам и девиц, и наделяли его даром стихосложения и виршеплетства.
Ну, вы понимаете, что случилось дальше, да? Нацепив подтяжки, сэр Макс отправился под окна баронессы и, подыгрывая себе на лютне, принялся напевать, полностью уверенный в своей победе:
- Суслик, милый, где ж ты бродишь?
Выгляни ко мне быстрее.
Наш корабль любви отходит,
И на мачтах флаги реют...
(Ужаааасные стихи, вы правы, но не забывайте - это все подтяжки!)
И что бы вы подумали - окно баронессы действительно распахнулось.
-Макс, солнышко мое, - послышался сладкий голосок баронессы. И тут...
- Болван! Остолоп! Ну кто так рифмует: бродишь-отходит? Какие флаги? КАКОЙ СУСЛИК????? Фон СуслИк, и никак иначе!!!
И в довершение, как окончательный аргумент в этом споре, из окна вылетела тяжелая чугунная сковородка. БАММММС! Несчастный и оскорбленный в лучших чувствах, сэр Макс вернулся в родовой замок. А все просто - суслики не различают красный цвет. И фон СуслИки тоже!
Как бы то ни было, но с тех самых пор сэр Макс стал посвящать все свое время изучению глумлятельных наук, перестал писать стихи с глагольными рифмами и просто ненавидит, когда его величают "солнышком". Не верите? Да вы попробуйте, убедитесь сами...

Закончив читать, Хомяка скатала пергаментный свиток и бросила его в пустующий, холодный камин. Кусок пергамента тут же вспыхнул недобрым зеленоватым пламенем, и через секунду от него осталась только неопрятная кучка пепла.
- Вот такие пирожки с котенками... - задумчиво пробормотала Хомяка. - Бред, разумеется, но, право, сэр Макс, не прибегать же к яду. Дуэль - это, все же, благородный поединок. Хотя... А ля гер ком а ля гер! Следующий выпад - Ваш, мой славный сэр!

В камине уютно потрескивали березовые полешки. Искры, веселым хороводом взлетая вверх, подмигивали Старому Мастеру,  удобно развалившемуся в древнем кресле с потертыми подлокотниками и маленькой подставочкой для натруженых ног. Рядом, на маленком изящном столике в стиле Людовика XIV, непонятно как взявшемся в этой сумрачной коморке, стояла пузатая глиняная кружка с горячим глинтвейном. Тут же лежала трубка и кисет с монограммой - переплетенными К и М в основании кадуцея.
Старый Мастер был безмятежен. Чуть прикрыв глаза, он смотрел на язычки пламени - голубовато-прозрачные в основании и рыжие по краям - и было непонятно, задумался ли Мастер или просто задремал под тихое перешептывание огня в камине и весеннего ветра за окном. В углу невидимой тенью деловито шуршала Филамена, связывая в маленькие пучки какие-то пахучие травки и деловито бормоча под нос не то слова позабытого заклинания, не то древнюю мышиную колыбельную:
Три звезды укажут путь... и маленький хвостик, и четыре лапки... лишь бы чудо не вспугнуть... и пахучей люцерны охапки...

Прошедший день был лихим да недобрым. Пронзительный весенний ветер принес с моря промозглые, тревожные, пахнущие хворью туманы и дождь. Городок в стеклянном шаре лихорадило. Говорят, у Стефана Длинная Борода пропала дочка, младшенькая - веселая певунья и хохотушка Гая! Да не где-нибудь, а в этом самом городе, чуть не на центральной площади! Ох, чуднЫ дела твои, Господи! Поползли слухи о таинственном незнакомце, о слепом на один глаз вОроне и рыцаре, что стоял на рассвете под городскими стенами. Почтенные матроны, словно всполошившиеся клуши, тревожно перешептывались по углам и покрепче запирали дОма своих сорванцов - от греха подальше.
А после обеда в лавку заявился Торни, скобяных дел мастер. Уж и кричал, уж и грозился - пошто, де, Старый Мастер продал ему дурной сон?! Филамена возмущенно фыркнула. А то не знают, глупцы, что сны-то не от Мастера зависят... Ох, недобрый день! Что-то еще будет...

Тихонько скрипнула дверь. Филамена настороженно дернула ухом, но, увидев вошедшего, добродушно фыркнула и вернулась к свом травкам. Заскрежетало по каменным плитам придвигаемое к камину второе кресло, чиркнула спичка. В воздухе поплыли клубы ароматного дыма с привкусом вишни. На миг ярче вспыхнули поленья в камине - и погасли, оставив лишь невнятно тлеющие угли. Комната погрузилась во мрак.
- Ну что, друг мой нефалим, время?
- Время, братец, время. Впрочем, трубочку выкурить успею... - в голосе собеседника угадывалась чуть лукавая улыбка.
- Трубочку выкурить - это верно... Скажи мне, наконец, зачем ты все-таки город проклял? Неужто не было жалко?
- Не было жалко, - улыбки в голосе больше не было. - И потом, я ведь не проклял. Я всего лишь восстановил справедливость, братец.
Помолчали.
- Раньше, кажется, ты не был таким жестоким... Нефалим, бескрылый ангел, завершающий Пути...
- Ты прав, дружище. Чертовски испортился характер у бескрылого ангела, ты не находишь? - нефалим невесело усмехнулся собственному каламбуру. - Заклятье развеется не сегодня-завтра, ты же знаешь... Но они этого не заметят - как не заметили и самого заклятья... Так и не заметили, - нефалим тяжело вздохнул и поднялся. - Время, братец. Пойдем.
Филамена юркой тенью скользнула по рукаву Старого Мастера и затихарилась в складках капюшона. Мастер в последний раз оглядел свое жилище и вышел, тихонько притворив за собой дверь.
Часы на башне ратуши пробили 2 часа ночи. 21 марта, ночь весеннего равноденствияе. На улицы городка в стеклянном шаре ступила весна...

Начало сей душераздирающей саги - здесь!

В тихой норке нынче горе, грохот, вопли и стенанье -
Разузнала как-то грызла, что несется мухобойка,
Красной молнии подобна, клювом яростно сверкая,
Мстить несется мухобойка, грызлы дом спешит разрушить,
И скрежещет, и топочет, и ругается ужасно...
Вот и плачет грызла нынче,
Горе прям-таки у бедной...

Мухобойка в это время, боевой броней бряцАя,
Точит когти боевые, хвост воинственный топорщит,
И хомячит мухоморы, чтобы в ярости ужасной
Уподобиться берсерку, и настигнув быстро грызлу,
Покарать ее достойно! Так что, грызла, берегися!
Не видать тебе покоя!
Страшен гнев у мухобоек...

А меж тем, хомяк прекрасный, что, как помните,
У грызлы в доме славном обитался, плюшек ел
Да пил без счета чай с малиновым вареньем -
Тот хомяк, не будь он дурнем, помирить врагов задумал.
Ибо нет хомяке пользы, если грызла нездорова -
Кто ж сварганит свежих плюшек?
Кто подаст рулета с маком?