Скорлупки

 



… Я все еще думаю иногда – как оно там, где сейчас ты? Как там живется – на твердой земле, под голубым небом, среди зеленой травы? Нашел ли ты то, что отправился искать?
Я помню тот день, когда ты сошел на берег. Шел снег. Снег в середине октября. Он падал с неба мягкими пушистыми хлопьями из серых, с перламутровым отливом, туч – и ты сказал еще тогда, что тучи похожи на жемчужных моллюсков, вывернутых наизнанку. Кроме меня, тебя не провожал никто. Даже твоя мать. Я знаю, ты ждал ее. В глазах у тебя плескались слезы – но губы твои улыбались, и я не посмела плакать в ответ. Об уходящих ведь не плачут. Ты стоял на причале – высокий, странно худой – и маленькие снежинки, присев отдохнуть на твоих плечах, не таяли. Словно ты стал глыбой льда. Холодной, неподвижной глыбой. Нас относило все дальше и дальше, берег становился все меньше, и мне уже было не различить тебя – но я знаю, что ты долго стоял там, на причале, и на плечах твоих маленькими стожками лежал снег. Снег в середине октября.
У нас, ты знаешь, мало что изменилось с тех пор. Все так же туманны утра, все так же протекает нижняя палуба, все так же чайки гадят на крышу городской ратуши и вьют гнезда у карнизов черепичных крыш. Господин Илияки, старый школьный учитель, выменял в каком-то южном порту мешок сушеных морских коньков на телескоп – и теперь по ночам мы иногда смотрим на звезды. Звезды холодные и немного шершавые… впрочем, теперь ты, должно быть, знаешь о звездах больше моего. Ведь правда?
Господин Улия все так же держит лавку на улице Трех Капитанов – и все так же гоняет пацанов, норовящих стащить леденцы из большой корзины. Он сильно сдал, и теперь в лавке все больше хозяйничает его дочь, Кассандра – а господин Улия сидит в кресле у входа, ворчит и сурово грозит небу своей суковатой палкой. Но небу, кажется, не очень страшно…
Госпожа Станти подобрала сиротку на маленьком каменистом острове где-то в Атлантике – и теперь у нее в доме трое ребятишек, как она мечтала. Младшенький все еще не очень уверенно держится на ногах, особенно когда сильный встречный ветер и качка. Но господин Илияки говорит, что малыш освоится – в детстве, мол, быстро привыкают к новому. Госпожа Станти назвала найденыша Стерхом. Странное имя, правда? Ведь малыш совсем не умеет летать. Хотя нос у него длинный, и он любит совать его в совсем неподходящие места… Никто пока не знает, что из него выйдет. Старуха говорит – судьба вилами на воде писана.
Старуха, между прочим, часто вспоминает тебя. Не словами, нет – ведь об ушедших не говорят. Но ты, пожалуй, лучше меня знаешь, как выразительно она умеет молчать… Так вот, о тебе она молчит часто. Она совсем ослепла теперь, и может читать только узелковые книги – хотя все чаще просто бездумно сидит у окна и как будто смотрит на волны. Так что гобелены теперь тку я. И читаю тоже я, хотя новых книг Старуха не жалует, а старые я помню почти наизусть. Впрочем, недавно она поймала меня на неточности в одном из гекзаметров «Иллиады» и долго бранилась. Грозится скоро помереть. Но я ей не верю – она грозилась помереть еще когда мы были детьми, а с тех пор уж сколько лет минуло…
А и правда, сколько минуло лет? Когда ты сошел на берег, мне было 16. Тебе, стало быть, 22. А сейчас… мне, кажется, стукнуло 34 в прошлом году… или 32? Время здесь такое запутанное, ты знаешь, вечно рвется или сбивается в бестолковые узелки, так что и не разберешь. Ну, пусть будет 32. Тебе, значит, уже 38? Может, и борода у тебя выросла? :))
Мне трудно представить, что ты изменился, стал старше… Ведь когда я закрываю глаза, я вижу тебя прежним. Высоким, худым, с огромными зелеными глазами в пол-лица, дурацкими веснушками и вечно лохматой шевелюрой. Даже когда ты старался быть серьезным, глаза у тебя смеялись. Я запомнила тебя таким. Потому что вспоминать глыбу льда под снегом – это слишком тяжело. Даже для меня… Надеюсь, тот снег все-таки растаял. И там, где ты сейчас, много зеленой травы – как мы мечтали в детстве, помнишь?...
Ну вот, остался совсем крохотный огарок, а я почти ничего не успела тебе рассказать. В наших широтах сейчас светает поздно, так что остаток ночи я проведу в темноте. А хочешь, я сплету тебе узелковое письмо? Я выучилась плести их на ощупь почти без ошибок, только иногда путаю запятые и многоточия. Так что если вдруг тебе покажется, что я грущу – это неправда. Это просто непослушные знаки препинания… А я сейчас много смеюсь, почти как в детстве. Потому что, видишь ли, нельзя плакать, когда ткешь гобелены – краски расплываются уродливыми пятнами, и гобелен получается никудышный. Такой никто не купит – кому нужны чужие слезы?... Так что я смеюсь. Надеюсь, ты тоже.
Ну вот, все. Скажи только – ты вспоминаешь обо мне? Там, среди голубого неба и зеленой травы? Впрочем, неважно. Главное, что я вспоминаю… Будь с миром.
Твоя, из маленькой ореховой скорлупки,
Я.

Скорлупки

… Я все еще думаю иногда – как оно там, где сейчас ты? Как там живется – на твердой земле, под голубым небом, среди зеленой травы? Нашел ли ты то, что отправился искать?
Я помню тот день, когда ты сошел на берег. Шел снег. Снег в середине октября. Он падал с неба мягкими пушистыми хлопьями из серых, с перламутровым отливом, туч – и ты сказал еще тогда, что тучи похожи на жемчужных моллюсков, вывернутых наизнанку. Кроме меня, тебя не провожал никто. Даже твоя мать. Я знаю, ты ждал ее. В глазах у тебя плескались слезы – но губы твои улыбались, и я не посмела плакать в ответ. Об уходящих ведь не плачут. Ты стоял на причале – высокий, странно худой – и маленькие снежинки, присев отдохнуть на твоих плечах, не таяли. Словно ты стал глыбой льда. Холодной, неподвижной глыбой. Нас относило все дальше и дальше, берег становился все меньше, и мне уже было не различить тебя – но я знаю, что ты долго стоял там, на причале, и на плечах твоих маленькими стожками лежал снег. Снег в середине октября.
У нас, ты знаешь, мало что изменилось с тех пор. Все так же туманны утра, все так же протекает нижняя палуба, все так же чайки гадят на крышу городской ратуши и вьют гнезда у карнизов черепичных крыш. Господин Илияки, старый школьный учитель, выменял в каком-то южном порту мешок сушеных морских коньков на телескоп – и теперь по ночам мы иногда смотрим на звезды. Звезды холодные и немного шершавые… впрочем, теперь ты, должно быть, знаешь о звездах больше моего. Ведь правда?
Господин Улия все так же держит лавку на улице Трех Капитанов – и все так же гоняет пацанов, норовящих стащить леденцы из большой корзины. Он сильно сдал, и теперь в лавке все больше хозяйничает его дочь, Кассандра – а господин Улия сидит в кресле у входа, ворчит и сурово грозит небу своей суковатой палкой. Но небу, кажется, не очень страшно…
Госпожа Станти подобрала сиротку на маленьком каменистом острове где-то в Атлантике – и теперь у нее в доме трое ребятишек, как она мечтала. Младшенький все еще не очень уверенно держится на ногах, особенно когда сильный встречный ветер и качка. Но господин Илияки говорит, что малыш освоится – в детстве, мол, быстро привыкают к новому. Госпожа Станти назвала найденыша Стерхом. Странное имя, правда? Ведь малыш совсем не умеет летать. Хотя нос у него длинный, и он любит совать его в совсем неподходящие места… Никто пока не знает, что из него выйдет. Старуха говорит – судьба вилами на воде писана.
Старуха, между прочим, часто вспоминает тебя. Не словами, нет – ведь об ушедших не говорят. Но ты, пожалуй, лучше меня знаешь, как выразительно она умеет молчать… Так вот, о тебе она молчит часто. Она совсем ослепла теперь, и может читать только узелковые книги – хотя все чаще просто бездумно сидит у окна и как будто смотрит на волны. Так что гобелены теперь тку я. И читаю тоже я, хотя новых книг Старуха не жалует, а старые я помню почти наизусть. Впрочем, недавно она поймала меня на неточности в одном из гекзаметров «Иллиады» и долго бранилась. Грозится скоро помереть. Но я ей не верю – она грозилась помереть еще когда мы были детьми, а с тех пор уж сколько лет минуло…
А и правда, сколько минуло лет? Когда ты сошел на берег, мне было 16. Тебе, стало быть, 22. А сейчас… мне, кажется, стукнуло 34 в прошлом году… или 32? Время здесь такое запутанное, ты знаешь, вечно рвется или сбивается в бестолковые узелки, так что и не разберешь. Ну, пусть будет 32. Тебе, значит, уже 38? Может, и борода у тебя выросла? :))
Мне трудно представить, что ты изменился, стал старше… Ведь когда я закрываю глаза, я вижу тебя прежним. Высоким, худым, с огромными зелеными глазами в пол-лица, дурацкими веснушками и вечно лохматой шевелюрой. Даже когда ты старался быть серьезным, глаза у тебя смеялись. Я запомнила тебя таким. Потому что вспоминать глыбу льда под снегом – это слишком тяжело. Даже для меня… Надеюсь, тот снег все-таки растаял. И там, где ты сейчас, много зеленой травы – как мы мечтали в детстве, помнишь?...
Ну вот, остался совсем крохотный огарок, а я почти ничего не успела тебе рассказать. В наших широтах сейчас светает поздно, так что остаток ночи я проведу в темноте. А хочешь, я сплету тебе узелковое письмо? Я выучилась плести их на ощупь почти без ошибок, только иногда путаю запятые и многоточия. Так что если вдруг тебе покажется, что я грущу – это неправда. Это просто непослушные знаки препинания… А я сейчас много смеюсь, почти как в детстве. Потому что, видишь ли, нельзя плакать, когда ткешь гобелены – краски расплываются уродливыми пятнами, и гобелен получается никудышный. Такой никто не купит – кому нужны чужие слезы?... Так что я смеюсь. Надеюсь, ты тоже.
Ну вот, все. Скажи только – ты вспоминаешь обо мне? Там, среди голубого неба и зеленой травы? Впрочем, неважно. Главное, что я вспоминаю… Будь с миром.
Твоя, из маленькой ореховой скорлупки,
Я.

Скорлупки

 

… Я все еще думаю иногда – как оно там, где сейчас ты? Как там живется – на твердой земле, под голубым небом, среди зеленой травы? Нашел ли ты то, что отправился искать?
Я помню тот день, когда ты сошел на берег. Шел снег. Снег в середине октября. Он падал с неба мягкими пушистыми хлопьями из серых, с перламутровым отливом, туч – и ты сказал еще тогда, что тучи похожи на жемчужных моллюсков, вывернутых наизнанку. Кроме меня, тебя не провожал никто. Даже твоя мать. Я знаю, ты ждал ее. В глазах у тебя плескались слезы – но губы твои улыбались, и я не посмела плакать в ответ. Об уходящих ведь не плачут. Ты стоял на причале – высокий, странно худой – и маленькие снежинки, присев отдохнуть на твоих плечах, не таяли. Словно ты стал глыбой льда. Холодной, неподвижной глыбой. Нас относило все дальше и дальше, берег становился все меньше, и мне уже было не различить тебя – но я знаю, что ты долго стоял там, на причале, и на плечах твоих маленькими стожками лежал снег. Снег в середине октября.
У нас, ты знаешь, мало что изменилось с тех пор. Все так же туманны утра, все так же протекает нижняя палуба, все так же чайки гадят на крышу городской ратуши и вьют гнезда у карнизов черепичных крыш.
Господин Илияки, старый школьный учитель, выменял в каком-то южном порту мешок сушеных морских коньков на телескоп – и теперь по ночам мы иногда смотрим на звезды. Звезды холодные и немного шершавые… впрочем, теперь ты, должно быть, знаешь о звездах больше моего. Ведь правда?
Господин Улия все так же держит лавку на улице Трех Капитанов – и все так же гоняет пацанов, норовящих стащить леденцы из большой корзины. Он сильно сдал, и теперь в лавке все больше хозяйничает его дочь, Кассандра – а господин Улия сидит в кресле у входа, ворчит и сурово грозит небу своей суковатой палкой. Но небу, кажется, не очень страшно…
Госпожа Станти подобрала сиротку на маленьком каменистом острове где-то в Атлантике – и теперь у нее в доме трое ребятишек, как она мечтала. Младшенький все еще не очень уверенно держится на ногах, особенно когда сильный встречный ветер и качка. Но господин Илияки говорит, что малыш освоится – в детстве, мол, быстро привыкают к новому. Госпожа Станти назвала найденыша Стерхом. Странное имя, правда? Ведь малыш совсем не умеет летать. Хотя нос у него длинный, и он любит совать его в совсем неподходящие места… Никто пока не знает, что из него выйдет. Старуха говорит – судьба вилами на воде писана.
Старуха, между прочим, часто вспоминает тебя. Не словами, нет – ведь об ушедших не говорят. Но ты, пожалуй, лучше меня знаешь, как выразительно она умеет молчать… Так вот, о тебе она молчит часто. Она совсем ослепла теперь, и может читать только узелковые книги – хотя все чаще просто бездумно сидит у окна и как будто смотрит на волны. Так что гобелены теперь тку я. И читаю тоже я, хотя новых книг Старуха не жалует, а старые я помню почти наизусть. Впрочем, недавно она поймала меня на неточности в одном из гекзаметров «Иллиады» и долго бранилась. Грозится скоро помереть. Но я ей не верю – она грозилась помереть еще когда мы были детьми, а с тех пор уж сколько лет минуло…
А и правда, сколько минуло лет? Когда ты сошел на берег, мне было 16. Тебе, стало быть, 22. А сейчас… мне, кажется, стукнуло 34 в прошлом году… или 32? Время здесь такое запутанное, ты знаешь, вечно рвется или сбивается в бестолковые узелки, так что и не разберешь. Ну, пусть будет 32. Тебе, значит, уже 38? Может, и борода у тебя выросла? :))
Мне трудно представить, что ты изменился, стал старше… Ведь когда я закрываю глаза, я вижу тебя прежним. Высоким, худым, с огромными зелеными глазами в пол-лица, дурацкими веснушками и вечно лохматой шевелюрой. Даже когда ты старался быть серьезным, глаза у тебя смеялись. Я запомнила тебя таким. Потому что вспоминать глыбу льда под снегом – это слишком тяжело. Даже для меня… Надеюсь, тот снег все-таки растаял. И там, где ты сейчас, много зеленой травы – как мы мечтали в детстве, помнишь?...
Ну вот, остался совсем крохотный огарок, а я почти ничего не успела тебе рассказать. В наших широтах сейчас светает поздно, так что остаток ночи я проведу в темноте. А хочешь, я сплету тебе узелковое письмо? Я выучилась плести их на ощупь почти без ошибок, только иногда путаю запятые и многоточия. Так что если вдруг тебе покажется, что я грущу – это неправда. Это просто непослушные знаки препинания… А я сейчас много смеюсь, почти как в детстве. Потому что, видишь ли, нельзя плакать, когда ткешь гобелены – краски расплываются уродливыми пятнами, и гобелен получается никудышный. Такой никто не купит – кому нужны чужие слезы?... Так что я смеюсь. Надеюсь, ты тоже.
Ну вот, все. Скажи только – ты вспоминаешь обо мне? Там, среди голубого неба и зеленой травы? Впрочем, неважно. Главное, что я вспоминаю… Будь с миром.
Твоя, из маленькой ореховой скорлупки,
Я.