...

В его доме было всего три стула. Стул для одиночества, жесткий, с высокой прямой спинкой и тяжелыми резными подлокотниками. Стул для любования восходом, скрипучий и мягкий, с истершимся зеленоватым бархатом на спинке.  И стул для старого друга… который, впрочем, никогда не навещал его, а потому он и не помнил, каков этот стул.
Все двери его дома всегда были открыты настежь, и ветер, непривычный к такой свободе, частенько непонимающе топтался на пороге, нерешительно дергая краешек тюлевой занавески. Терраса дома выходила к морю, и самого его частенько можно было найти именно там, на залитых угасающим вечерним светом плитах террасы, в старом кресле-качалке… Он неторопливо поглаживал узловатыми пальцами древнюю и оттого вечно сонную кошку, смотрел, как тонет беззвучно в море огромное рыжеватое солнце, и вспоминал…
Ему некуда было торопиться…  Образы, вызываемые усилием его памяти, поднимались на мокрые от соленых морских брызг плиты террасы неторопливо и чуточку торжественно. Присаживались напротив, долго и пристально смотрели в глаза – и ворох звуков, запахов и ощущений, исходящий от них, накрывал его с головой тугой, упругой, пенистой волной… Потом волна откатывалась, уходила, а он все так же сидел в своем кресле-качалке, бесстрастный и неизменный – и все так же размеренно длинные узловатые пальцы гладили и гладили шелковистую шерсть… Он пытался вспомнить – когда же все это началось?… Когда слово его стало Словом, и он вынужден был замолчать, чтобы не нарушить хрупкое равновесие этого медленно тлеющего мира?... Погружая пальцы в дряхлеющее тепло кошачьей души, он пытался постичь – почему Он наделил его властью над этой странной реальностью, обитатели которой, единственные, пожалуй, во всей обитаемой Вселенной, искренне верили в свою уникальность и какую-то абстрактную свободу воли… «Как будто они вообще в состоянии понять, что такое свобода и воля… Смешные. Господи, какие же они смешные, эти Твои «человеки»… Жалкие, смешные, нелепые… Зачем Ты мне их оставил?»
Он с тоской подумал про пустующий стул – тот самый, для старого друга. Сейчас ему казалось, что это было старое, уютное ротанговое кресло с мягкой красноватой подушкой… Оно тут же возникло возле его кресла-качалки, но он убрал его раздраженным движением руки. Ведь не вернется… глупо надеяться. «Ты присмотри тут за ними, ладно?» И ушел. Молча ушел по кромке прибоя, и следы его на мокром песке жадно слизало ненасытное море…Оставил за главного, и ушел… Куда, зачем – да кто же теперь узнает… Его пути неисповедимы, планы Его неведомы… «Но только горько, Господи, горько, понимаешь… Чада твои – они же не знают, что Тебя уже нет здесь давно. Молятся, уповают, надеются… Просят. Ждут. И я пытаюсь, Господи – но меня так мало, а их так много… «Присмотри тут за ними…» - сказал Ты тогда, и я смотрю… смотрю – и не верю… смотрю – и плачу… смотрю – и уповаю… Но Ты ушел по кромке прибоя, и кто знает, вдоль какого моря тянется теперь неровная цепочка Твоих следов…»
Он оборвал свою мысль на полуслове, жестоко и бесцеремонно заставил ее умолкнуть. Потяжелевшим взглядом окинул террасу. Тяжело поднялся, держа в руках по-прежнему дремлющую кошку, и тяжелой шаркающей походкой ушел в дом. Холодало. Над морем собиралась буря, ветер с хохочущим свистом обрывал с деревьев листья и разбрасывал их по террасе,  шумно и грузно выкатывались на берег враз поседевшие волны… Усевшись за стол у мерцающего голубым монитора, он осторожно пристроил на коленях обмякшую во сне  кошку, и, тяжело вздохнув, негромко защелкал клавишами…
«На должности Бога. День 733290. Добавить запись?»