kroharat: (улитка)
2016-08-02 04:11 am

Dixit

Трек №3 - ко Дню Музыкальных Сказок в Заповеднике.

Представьте себе ясную августовскую ночь. Впрочем, не надо, не представляйте. Почувствуйте её – прохладу ночного ветра на щеке, йодистый запах моря, шелест волн где-то вдалеке, стрекот цикад, льдинки звезд в вышине, шершавый уют битума, отдающего накопленное за день тепло...

Мы со Стасом, как всегда, сидим на крыше. Он, свесив ноги в пустоту, дразнит сову, сидящую на дубе напротив. Я крашу ногти на ногах в противный перламутрово-розовый цвет. Только не спрашивайте, как мне удается делать это в темноте – сама не знаю. И про цвет тоже не спрашивайте – ну так сегодня получилось... Между мной и Стасом на теплом битуме лежит поле для игры в Dixit. Карточки рассыпаны вокруг, на игровом поле – три кролика. Я сегодня играю желтым, Стас – голубым, а кто играет зеленым, мы пока не выяснили. Но играет он, зараза, чертовски хорошо...
- Твой ход, Стас...
Лениво погрозив сове пальцем, и с довольной улыбкой выслушав возмущенное уханье в ответ, Стас задумчиво чешет в затылке.
- Ну, допустим, так... Это история о рыбе, которая не умела плавать. Она с детства была сиротой, учиться ей было не у кого, так что несчастная рыбешка, насмотревшись на луну, повадилась по ночам важно летать от одной тучи к другой. И все бы ничего, но ромашкам на лугу совершенно не нравилось, когда вместе с утренним дождем на них падали рыбьи чешуйки...
С громким шелестом «рыбная» карточка, на которой ромашки покрыты рыбьей чешуей, взлетает к небу. Зеленый кролик, сделав в воздухе кульбит, двигается на две клетки вперед. Я возмущенно смотрю на Стаса – ну как можно столь легкомысленно подставляться?! Стас довольно лыбится – ему  нравится меня дразнить. Закатываю глаза и возмущенно фыркаю. Разглядываю в полной темноте карточки, доставшиеся мне сегодня. Делаю выбор.
- Это история о смерти. Ну что ты смотришь на меня такими глазами, Стас? Не всем попадаются карточки с дурацкими летающими рыбами... Итак, это история о смерти. Ей, разумеется, предшествовала какая-то жизнь, но в нашей истории это второстепенный персонаж, не имеющий особого значения. А Смерть – это персонаж главный. Но ей это совершенно не нравится, и она решает на все забить. Немного повозившись и поэкспериментировав с магическими формулами, она превращается... ну, скажем, в крысу превращается... И поселяется у одного толкователя снов. Он кормит ее колбасными шкурками и хлебными крошками, чешет ее за ухом и носит в капюшоне. А она в благодарность делает его бессмертным...
Выразительно смотрю на Стаса. Мы, конечно, играем каждый за себя, но у меня уже заканчиваются слова, а терять очки на неразгаданной карте ужасно не хочется.
- Ну ты загнула, мать...
Стас, прищурившись, разглядывает карточки. Зеленый кролик на поле судорожно дергается, а потом подозрительно замирает. Желтый кролик чешет задней лапой ухо. Голубой кролик сердито барабанит – он позади всех и жаждет реванша!
- Став бессмертным, толкователь снов бросает родной город и отправляется...
- Нашел! – Стас торжествующе потрясает вовремя обнаруженной карточкой. Голубой кролик, совершив головокружительный прыжок, приземляется на клетку, где еще минуту назад сидел кролик зеленый.
- Слушай, а где зеленый-то? Его же ход...
С неба, еще минуту назад бывшего совершенно безоблачным, начинает накрапывать дождь.
- Наверное, он обиделся...
Стас тяжело вздыхает.
- Трудно мне с вами... Как теперь играть-то?
Налетевший вдруг ниоткуда порывистый ветер пытается собрать в кучу игровые карточки. Желтый кролик, тревожно дернув левым ухом, быстро прячется в карман моей кофты, возится там немного, а потом затихает. Затем раздается душераздирающий хруст.
- Ну вот, последнюю карамельку сожрал, наглость вислоухая! Чем я теперь питаться буду?!
Стас хохочет. Ему хорошо – ангелам небесным питаться не надобно, на солнышко посмотрел, ветерком обернулся и ладно. А мне как теперь? Сердито пихаю Стаса в бок, молча собираю карточки и игровое поле в коробку. Туда же сую пузырек ненавистного лака. Стас, отлипнув наконец от края крыши, уютно устраивает свою лохматую башку на моих коленях, и успокоенно затихает. Дождь набирает силу, но на нашей крыше по-прежнему сухо и тепло. Говорю же, хорошо быть ангелом небесным...
- Интересно все же – почему он обиделся? Вроде ничего такого не сказала...
- Да не обиделся он. Просто не ожидал, что ты его так быстро разгадаешь... Трусишка, в общем. Хотя кого теперь приглашать в игру третьим, ума не приложу...
- Погоди, Стас... Ты меня совсем запутал!
- Ойхь, горе ты мое луковое... Интуиции океан, а логики на три копейки. Ну, ты же его столько раз встречала уже, потому и разгадала так быстро... Ну догадайся!
- Да ладно! Еще скажи, что мы тут со Смертью в Dixit играли... Стас?!
- Ну что «Стас»? Я уже три с половиной тысячи лет Стас, и что с того? С зеленым кроликом мы играли, ты его напугала своими жткими историями, он сбежал, потом дождь начался... Пошли, отведу тебя домой, а то промокнешь вся... Тебе еще вон три ногтя докрасить надо! Проспорила, небось, опять? Сколько раз тебе говорил – не спорь, а то козленочком станешь! Сначала ногти в розовый цвет, потом рожки на макушке, потом копытца отрастут...
- Да погоди ты...
Но сквозь мгновенно сгустившуюся тьму уже проступают очертания знакомой мансарды, в окно с любопытством заглядывает рогатый месяц, на подоконнике замирает, упав, маленькое белое перышко.
Сердито смахиваю перышко на пол, насупившись, забираюсь с ногами на подоконник. Обнимаю коленки, прижимаюсь щекой к холодному стеклу. Вот всегда он так...
Из ниоткуда раздается тихий смешок.

- Не дуйся. Он завтра обещал еще раз придти. Говорит, ты ему всегда нравилась. Он наглых и настырных любит.
- Стас!!
- Ну а я тут причем? Это он так сказал, а я только передаю...
Спрыгнув с подоконника, запускаю подушкой в дрожащее посреди комнаты мерцание серебристого силуэта. Забираюсь на кровать и сердито закапываюсь в подушки.
- Ну вот... Тяжела доля вестников небесных! Никакого уважения к эфирной субстанции!
Довольно улыбаюсь в темноте. Чувствую, как плечи окутывает мягкое тепло. Закрываю глаза, успокоенно вздыхаю.
- Спи уже давай! Спокойной ночи, ребенок! Завтра доиграем...
kroharat: (книги)
2015-12-15 06:32 am

В следующей жизни, когда я стану кошкой...

Ко "Дню ведьминых кружев" в Заповеднике сказок.


Джинн проснулась от того, что настырный солнечный заяц гладил ее по щеке теплой лапой. Не открывая глаз, она потянулась, словно кошка, и сделала глубокий вдох. Пахло цветущими липами, кофе и свежей выпечкой. Заяц, застрекотав, стремительно скакнул с постели на подоконник и, просочившись сквозь собственное отражение в стекле, был таков.
Вскочив с постели, девушка распахнула окно пошире и высунулась наружу. Над Старым Городом раскинулось во всю ширь васильковое летнее небо. Черепичные крыши старых домиков выгибались горбом, подставляя солнцу чешуйчатые спинки. Ветерок ласково теребил древесные кроны. Коты и голуби мирно соседствовали среди выставленных на улицу столиков уличных кафе, цветочных клумб и неторопливо гуляющих туристов. И над всем этим плыл упоительный аромат свежей, еще горячей сдобы – мансарда Джинн была расположена как раз над маленькой пекарней, и девушка частенько завтракала там, ведя неспешные разговоры с хозяйкой, тетушкой Мартой.
— Ух ты, миндальные круассаны на завтрак! — Джинн совершенно по-девчоночьи захихикала и побежала в душ. Утро обещало быть славным.
Часом позже Джинн устроилась у крохотного уличного столика с парой пышных круассанов на тарелке и чашкой горячего латте. Довольно зажмурилась, подставляя лицо теплому летнему ветерку. Слизнула густую молочную пенку. Лениво почесала за ухом полосатого кота, с хозяйским видом развалившегося на соседнем стуле. Раскрошила кусок булки нахальному воробью, задорно скачущему по дальнему краю столика. А потом задумалась.
Лето, море, теплый ветерок, смолистый запах сосен, узкие улочки Старого Города и круассаны по утрам – это все, конечно, хорошо. Но она уже больше месяца сидит без работы. Кое-какие сбережения у нее, конечно, есть. Но на длительное безделье их совершенно точно не хватит. Да и не нравилось Джинн сидеть без дела. Впрочем, сложной работы она тоже не хотела. Джинн казалось, что последнее время внутри у нее поселилась какая-то беззаботная, непоседливая птаха – хотелось прыгать, скакать, расправлять крылья навстречу солнцу и улыбаться. Хотелось в жизни простоты, прозрачности и какого-то легкого, необременительного смысла. И совсем не хотелось ответственности.
Внимание девушки привлек длинный, протяжный чаячий крик откуда-то сверху. Она запрокинула голову к небу и вгляделась – легкие пушистые облака выстраивались там не то в маленьких китайских дракончиков, не то в воздушных змеев, не то в ангелов с непропорционально длинными крыльями. Вдруг одно нахальное облачко легкомысленно подмигнуло девушке и прикинулось луговой ромашкой с мохнатым шмелем в центре.
«Вот ведь обормотище!» — Джинн мысленно погрозила облаку кулачком и хихикнула. Ну вот как тут думать о серьезном, когда они так безобразничают?!
К столику неслышно подошла хозяйка пекарни и поставила перед девушкой мисочку, полную свежей малины, и молочник со сливками.
— Держи, ребенок! А то ускачешь опять, как стрекоза, на весь день, не евши – много ли в тех круассанах плоти, один воздух да сдобное кружево, воробью на закуску. Кушай!
Джинн с обожанием посмотрела на Марту. Ей так нравилось ее невозмутимое спокойствие и незаметная, неброская ласка. Ее замысловатая речь и странные, вычурные метафоры. Ее мягкие, чуть полноватые, пахнущие молоком и сдобой руки… Словно любимая тетушка-фея из доброй сказки. Марта легонько провела ладонью по кудряшкам Джинн и усмехнулась:
— Ну какие у тебя заботы, ребенок… Их смоет первым же летним ливнем! Не тревожься, все будет!
Джинн с недоумением посмотрела на тетушку, но та уже ушла обратно в пекарню.
А и правда, какие у нее заботы?! Неужели же она не найдет работу себе по душе, легкую и необременительную, как июльский дождик… хотя бы до конца лета, а там видно будет. В Старом Городе ведь столько уличных кафе и маленьких ресторанчиков, можно хоть официанткой между столиками юлить – и развлечение, и достаток.
Решив так, Джинн тут же отправилась осуществлять намеченное. Полосатый кот, недолго думая, увязался за ней – надо же кому-то приглядеть за этим несуразным человеческим существом!
Найти работу официанткой в Старом Городе оказалось вовсе не так легко, как представлялось Джинн. Летний сезон давно уже начался, так что все вакансии были заполнены. Так отвечали ей во всех встречных кафе и ресторанчиках – где-то с сожалением, где-то равнодушно, где-то с откровенной издевкой – спохватилась, мол… Присев на скамейку в крохотном скверике, с трех сторон окруженном старинными домиками с кособокими крышами, девушка задумалась. Полосатый кот, убедившись, что в ближайшие несколько минут его подопечная никуда не уйдет, счел возможным отлучиться ненадолго по своим кошачьим делам. Не замедлив этим воспользоваться, нахальный воробей тут же вспорхнул на спинку скамейки и принялся громко чирикать, напрашиваясь на подачку. Но Джинн, глубоко задумавшись, его не слышала.
Вдруг внимание ее привлек протяжный, надрывный скрип, раздавшийся прямо над головой. Глянув вверх, девушка увидела, как в одном из древних домиков распахнулось, явственно нехотя, большое витражное окно на втором этаже. Из окна волнами поплыл странный, терпкий и чуть горьковатый, но в целом приятный аромат. Что же может так пахнуть? Не еда, не напитки и не парфюм… Но какой знакомый запах…
— Книги! Так пахнут старые бумажные книги! — радуясь разгаданной задачке, Джинн по-детски хлопнула в ладоши. И тут же, заработав недовольный взгляд успевшего вернуться невесть откуда полосатого кота, улыбнулась собственной ребячести. Бесцеремонно почесав кота за ухом, девушка вскочила на ноги и торопливо зашагала ко входу в дом с витражными окнами.
— Вдруг там настоящая старинная библиотека?! Надо посмотреть!
Джинн обожала книги.
На входной двери – массивной, деревянной, с кованой металлической ручкой – не было никаких пояснительных табличек из тех, что обычно вешают перед входом в публичные заведения. Не было их и на стенах по обе стороны двери, и над дверным проемом. Но вот в окошке слева от входа Джинн заметила выцветший листочек в клеточку, на котором небрежным почерком с завитушками было написано:
«Старшему архивариусу БВБ требуется временный помощник для работы в читальном зале. Без опыта работы, без вредных привычек, без полосатых котов. Интересоваться у Сибелиуса, второй этаж, дверь с колокольчиком»
Захихикав от очевидной абсурдности объявления, Джинн потянула на себя тяжелую дверь. Та, словно нехотя, слегка приоткрылась – из щели повеяло прохладой и все тем же книжным запахом.
— Ждите меня тут! — приказала Джинн недовольному полосатому коту и наглому воробью, и решительно скользнула внутрь.
Сумрачный коридор, начинавшийся прямо от двери, вывел девушку к витой лестнице, спиралью закручивающейся вверх в некоем подобии колодца. Джинн, настороженно озираясь, принялась медленно подниматься, пытаясь решить, где у этой лестницы заканчивается первый этаж и начинается второй. Но долго думать ей не пришлось – поднявшись всего-то ступенек на десять, она практически уткнулась носом в обычную дверь, выкрашенную когда-то голубой краской, теперь почти облупившейся. Прямо по центру двери висел на бардовой бархатной ленточке старинный медный колокольчик. Джинн, нерешительно протянув руку, легонько коснулась его указательным пальцем. В воздухе поплыл ласковый мелодичный звон.
— Входите, не заперто!
Вздохнув, словно перед прыжком в глубокую воду, Джинн толкнула дверь и вошла.
***
— Поскольку идет дождь, было бы уместно выпить чаю!
Проскрипев эту глубокомысленную фразу, грифон постучал длинным когтем по кожаной обложке старинного манускрипта и торжественно удалился в подсобку – видимо, ставить чайник. Джинн тихонько вздохнула. Характер у грифона оказался вздорный.
«Видимо, придется пить чай. С козинаками!»
При мысли о любимом грифоньем лакомстве Джинн передернуло. Обычно она любила козинаки. Но грифон, похоже, считал, что другой еды на свете не существует, и усердно потчевал сотрудницу прессованными в меду семечками по три раза в день. Не считая перерывов на чай.
Грифона звали Сибелиус, старший архивариус БВБ. Что именно обозначали буквы БВБ, Джинн выяснить не удалось – хотя она подозревала, что это аббревиатура названия «Большая Волшебная Библиотека». Или «Большая Вздорная Башня». Или «Бесхвостая Ворчащая Булка», если уж на то пошло. Не все ли равно… Хотя на библиотеку похоже все-таки больше.
Девушка проработала у Сибелиуса всего-то неделю, чувствуя себя больше обузой, чем помощницей. Столько тут оказалось всяких премудростей – каталоги, реестры, карточки, большие журналы регистрации, читательская картотека. А еще специальные метелки для книжной пыли, тряпочки для полировки кожаных переплетов, баночки с воском для пергаментных свитков, веники, чтобы гонять посетителей, и кормушка для пауков. Да-да, в библиотеке водились крупные пауки, и в обязанности Джинн входило кормление этих тварюшек. Зачем в библиотеке пауки, Сибелиус объяснить не соизволил. Сказал, что так, мол, положено. А потом строго посмотрел на девушку и ворчливо проскрипел: «И вообще, не задавай лишних вопросов!»
Не задавать лишних вопросов – это было любимое наставление Сибелиуса. Джинн услышала его раз 800 в свой первый рабочий день, раз 600 во второй, раз 300 на третий. К концу недели Джинн осмелилась тихонько спросить:
— А грифон – это имя или фамилия?
— Грифон – это сущность. И вообще…
—… не задавай лишних вопросов. Ясно.
На самом деле, работа оказалась нетрудной и интересной. Разумеется, Джинн приходилось какое-то время тратить на скучные дела вроде уборки – но даже это иногда становилось увлекательным занятием. Например, довольно скоро Джинн выяснила, что метелка для пыли обладает очень гордым нравом и не любит, когда ее хватают резко и без надлежащих почестей. В таких случаях она не сметает пыль, а старательно разгоняет ее среди высоких стеллажей, возмущенно при этом фыркая. Мягкие тряпочки для влажной уборки любят сплетничать. А в оконных витражах живут очень шаловливые солнечные зайцы, обожающие дразнить редких посетителей, пуская им в глаза радужные блики.
Уборка занимала обычно пару часов. Все остальное время, если не было посетителей, Джинн разрешалось бродить среди книжных полок, гладить руками книжные спинки, шелестеть страницами и читать в свое удовольствие. Главное – не мешать постоянно чем-то занятому Сибелиусу и ни в коем случае не задавать лишних вопросов.

Этим утром, неожиданно дождливым и хмурым, Джинн устроилась на широком подоконнике в дальнем конце библиотеки. Был четверг – а по четвергам библиотека была закрыта для посетителей – так что Джинн, быстро управившись со своими нехитрыми обязанностями, справедливо решила, что теперь самое время почитать. Книжку она присмотрела уже давно. Книга была странная – грязная, потрепанная, в мятом переплете из расслоившегося картона – совершенно непонятно, что эта замухрышка делала в приличной библиотеке. Джинн сначала решила, что это какой-то особо редкий и ценный экземпляр – но книга стояла вовсе не в секции библиотечных редкостей, а на дальнем стеллаже у входа, в секции под пренебрежительным названием «Разное». Проще говоря, туда обычно сваливали всякий книжный хлам, который больше определить было некуда, а выбросить пока жалко. Книга называлась странно: «Крыло мертвой бабочки». Автор неизвестен.
«Ну-ну, посмотрим, что это за гримуар такой», ‒ хихикнула себе под нос Джинн, поудобнее устраиваясь на подоконнике, и отрыла книгу.

У Горюн-реки, там, где полощут свои ветви в текучей воде плакучие ивы, где замшелые камни перешептываются на закате - там растет Забвень-трава, горше которой нет на всем белом свете.
У Горюн-реки, там, где черна вода в глубоком омуте, где стылый камыш качает на ветру бледно-зелеными плетьми рук - там растет Забвень-трава, слаще которой нет на всем белом свете.
У Горюн-реки, там, где печальная птица-кликуша кричит на заре в зарослях рогоза, где свила гнездо дикая птица выпь - там растет Забвень-трава, ядовитей которой нет на всем белом свете.
Ты услышь, дитя, слово доброе.
Ты пойди, дитя, до Горюн-реки,
испроси, дитя, ты Забвень-травы,
в ноги поклонись реке-матушке.
И нарви, дитя, ты Забвень-травы.
Завари отвар из седой воды,
Завари отвар из густой травы,
Завари отвар из заветных слов.
И испей, дитя, яда сладкого,
Правдой горькою ты запей его,
Выпивай до дна ковш забвения.
Позабудь, дитя, думы горькие...
Позабудь, дитя, мысли странные...
Позабудь, дитя, чувства тщетные...
Снова быть тебе сиротинушкой,
Снова мыкаться по чужим углам.
Снова ляжет путь у босых ступней -
Так уж в этот раз ты послушайся!
Сторонись, дитя, ты чужих людей,
Сторонись, дитя, ты чужих дорог,
А не то опять станешь вдруг чужим,
Странным станешь вновь - вчеловеченным...

‒ Ох, Джинн, девочка, как же это тебя угораздило?!...
Темнота. Вокруг какие-то шорохи, шепоты и скрипы. Пахнет чем-то странным, почти неприятным. Тело тяжелое, словно налито свинцом, даже руку не поднять… Ужасно болит голова, и что-то пульсирует в висках – тум-тум-тум… Тум-тум-тум. Тум-Тум-Тум! ТУМ-ТУМ-ТУМ!!!
‒ Аааа, прекратите! Барабаны!
‒ Сейчас, малыш…
Прохладные ладони ложатся на виски, пальцы легонько поглаживают кожу, словно успокаивая испуганного зверька – и боль понемногу начинает стихать. Первыми умолкают барабаны – и Джинн с облегчением делает глубокий вдох.
‒ Вот, молодец. Дыши медленно и глубоко. Вдох-раз-два-три-выдох-раз-два-три-пять. И снова – вдох-раз-два-три-выдох-раз-два-три-пять… Ну как, получше?
Джинн нехотя открывает глаза, почти готовая к новой вспышке боли в висках. Но нет, всего лишь ноет слегка. Вокруг полумрак, на полу рыжими пятнами расплескался свет уличных фонарей. И она, Джинн, тоже на полу. Полулежит, опираясь головой о чье-то не слишком мягкое колено.
‒ Что? Кто вы?
Джинн с недоумением смотрит на молодого человека, чьи прохладные ладони все еще легонько растирают ей виски.
‒ Привет, Джинн. Меня зовут Мерлин.
‒ Мерлин? Как в сказке про короля Артура?
‒ Ну… почти.
‒ Кхе-кхе… Раз все закончилось хорошо, полагаю, следует выпить чаю…
‒ … с козинаками! ‒ тихонько смеётся парень, и тонко натянутая струна где-то внутри солнечного сплетения Джинн перестает звенеть, отпускает.
Грифон, недовольно прошуршав крыльями по полу, оставляет эту ребяческую выходку без комментариев. Вскоре из подсобки доносится шум закипающего чайника.
‒ Ну, как думаешь, сможешь встать?
‒ А что, я отлежала тебе коленку? Конечно смогу… ‒ Джинн, негодуя, вскидывается резким движением, и тут же почти падает обратно, со стоном закрыв глаза.
ТУМ-ТУМ-ТУМ!
‒ Пожалуй, мы с коленкой еще немного потерпим твое назойливое присутствие, ‒ в голосе, противореча язвительным словам, забота и тепло. Прохладные пальцы снова принимаются поглаживать виски, словно усыпляя боль. ‒ Дыши, малыш, ладно? Медленно и глубоко… Вдох-раз-два-три…
«Какой я тебе малыш?!» ‒ мысленно возмущается Джинн… но как-то вяло. Сил нет даже думать, все в голове словно опутано липкой паутиной, и этот странный сладковатый запах…

***
Солнечный зайчик уже несколько минут настойчиво тормошил Джинн – мол, вставай, утро пришло и всё такое! Девушка медленно открыла глаза – и вздрогнула. На полу, в пятне солнечного света, сидел Мерлин с кружкой кофе в руках, и с улыбкой смотрел на нее. Джинн ойкнула и рывком села, судорожно кутаясь в одеяло.
— Мерлин?! Что ты тут делаешь?
— Мммм… Вообще-то, пью кофе. А на что это похоже?
Джинн помотала головой. Она совершенно не помнила, чем закончился вчерашний вечер. Наваждение какое-то…
‒ А как ты тут очутился?
‒ А ты совсем ничего не помнишь?
‒ А ты всегда отвечаешь вопросом на вопрос?
Мерлин аккуратно поставил кружку на пол и пристально посмотрел на Джинн.
‒ Я попал сюда очень просто – через дверь. Ключ был в твоей сумочке… впрочем, он не пригодился, дверь нам открыла твоя соседка.
‒ Моя соседка?
‒ Ну да, тетушка Марта, владелица кондитерской. Она очень за тебя беспокоилась и взяла с меня слово, что я ни в коем случае не оставлю тебя одну.
‒ И именно поэтому ты здесь?
‒ И именно поэтому я здесь.
‒ А я? ‒ Джинн посмотрела на Мерлина почти жалобно.
‒ Что – ты?
‒ А я здесь как оказалась?! ‒ Джинн была почти готова заплакать.
‒ Ох, Джинн… Я тебя принес. Вчера вечером. На руках. От самой библиотеки, под дождем, под жалобные причитания Сибелиуса. Оказалось, он совершенно не готов лишиться такой ценной сотрудницы! Он тебе там, кстати, гостинец оставил, ‒ Мерлин кивнул куда-то в сторону кухонного стола. ‒ Подозреваю, там сверток с козинаками!
Джинн устало опустила голову на подушку и закрыла глаза. На лоб ей тут же легла прохладная ладонь.
‒ Снова плохо?
Она помотала головой и поглубже закопалась в одеяло.
‒ Зябко как-то… А что вчера случилось?
Поверх одеяла лег пушистый рыжий плед в шотландскую клеточку.
‒ Что-то ты мне совсем не нравишься, Джинн…
‒ Правда? ‒ Джинн нашла в себе силы ехидно усмехнуться. ‒ А мне казалось, что я очень даже симпатичная, и ты от меня совершенно без ума…
Мерлин только покачал головой, а потом присел у дивана на корточки, так, что его лицо оказалось на уровне глаз Джинн – и она с удивлением для себя разглядела в серых глазах Мерлина сочувствие и тревогу.
‒ Давай позовем доктора, а? Я умею оказывать только первую помощь при отравлениях, а с тобой явно не всё в порядке…
‒ При отравлениях? Так я вчера чем-то отравилась?
‒ А ты правда совсем ничего не помнишь?
‒ Ну, я пришла на работу, разобрала карточки, собрала читательские заказы на завтра, убралась в секции манускриптов. Потом мы пили чай… может, я козинаками отравилась?!
Мерлин улыбнулся и отрицательно покачал головой.
‒ А дальше?
‒ А дальше… кажется, пошел дождь. Работы больше не было, и я устроилась с книжкой на подоконнике, как обычно.
‒ А что за книжка, не помнишь?
‒ Помню. Старая такая, потрепанная, в грязной картонной обложке, в пятнах вся. Название от руки написано, а титульного листа нет.
‒ И что за название? ‒ казалось, голос Мерлина зазвенел от напряжения. Джинн удивленно на него посмотрела.
‒ Дурацкое какое-то название, что-то про дохлых бабочек… Я еще подумала – ну зачем так противно книжку называть?...
‒ «Крыло мертвой бабочки»? А что именно ты там прочитала, не помнишь?
‒ Точно, «Крыло мертвой бабочки». А ты откуда знаешь?
Мерлин нетерпеливо покачал головой.
‒ Джинн, что ты читала? Вспомни, это важно!
Девушка нахмурилась, чуть прикрыла глаза.
‒ Я правда не помню, Мерлин, все как будто в тумане… Вроде, про траву какую-то. Про горькую траву.
Мерлин со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Потом, достав из кармана телефон, он принялся быстро пролистывать имена в записной книжке.
‒ Там чем я отравилась, Мерлин? Дохлыми бабочками? ‒ в голосе Джинн было примерно пополам страха и сарказма.
‒ Если бы… ты отравилась Забвень-травой. Ее еще называют иногда «ведьмино кружево».
‒ Почему ведьмино?
‒ Потому что наговор Забвень-травы выплетает ведьма. Плетет его, словно кружево – букву за буквой, слово за словом, стебель за стеблем… Доктор нам тут вряд ли поможет. Нужна ведьма, причем сильная.
Джинн истерически рассмеялась.
‒ Ну и где ты собираешься искать ведьму?! В глухом лесу, в тридевятом царстве?
***
Оказалось, что в Старом Городе до ближайшей ведьмы можно доехать на трамвае. Проехав в подтренькивающем и позвякивающем вагоне всего пару остановок, Джинн с Мерлином углубились в хитросплетение узеньких улочек, пышных палисадников и заброшенных пустырей. Нужный дом – чуть покосившийся деревянный особняк с эркерами и мезонином – обнаружился в глубине заросшего, неухоженного сада.
Стоя на крыльце перед неплотно прикрытой дверью, Джинн поежилась и вызывающе посмотрела на Мерлина.
‒ А что мы ей скажем-то? И как ты вообще себе это представляешь: «Здравствуйте, мы ищем ведьму!» Вот ведь бред какой!
Дверь вдруг отворилась с протяжным скрипом. Джинн от неожиданности подпрыгнула и чуть не упала с высокой ступеньки крыльца. Мерлин, хмыкнув, крепко взял ее под руку и решительно шагнул внутрь.
‒ Ну чего вы там в темноте копошитесь? Проходите уже! Прямо по коридору до конца…
В конце коридора обнаружилась просторная, залитая светом кухня. В центре кухни возвышался массивный деревянный стол – а на нем пахучими охапками были свалены всякие ветки, стебли, кусочки мха, цветки и травы. За столом сидела стройная, элегантно одетая брюнетка лет сорока. Постелив на колени кухонное полотенце в легкомысленную цветастую клеточку, она перебирала растения длинными пальцами с аккуратно наманикюренными ногтями, и связывала их в небольшие пучки.
‒ Ведьма…‒ пробормотала, озираясь, Джинн.
‒ От ведьмы слышу! Мерлин, кого ты мне опять приволок?
Хозяйка, недовольно нахмурившись, отложила недовязанный пучок и сердито уставилась на посетителей. Мерлин, отвесив даме элегантный поклон, вежливо улыбнулся.
‒ Леди Ви! Простите мою спутницу, она немного растеряна… Видите ли, у нас случился небольшой инцидент с ведьминым кружевом, и теперь…
‒ И теперь, ради спасения твой ненаглядной задницы, мне придется бросить все дела и лечить эту дуреху, пока она совсем не развоплотилась! Вот уж обрадовал…
Джинн возмущенно хмыкнула.
‒ Не очень-то и хотелось! Мерлин, пошли отсюда!
‒ Дамы… Джинн, леди Вивьен, давайте сразу развеем это досадное недоразумение…
Леди Ви, встав одним плавным, струящимся движением, оказалась на голову выше Мерлина. Шагнув к Джинн, она решительным движением ухватила ее за локоть и почти силком усадила на стул.
‒ Садись, девочка. И не слушай этого пустозвона, он свою шкурку спасает. Скажи мне, где ты взяла ведьмино кружево?
Джен, слегка ошарашенно глядя на леди Ви, пожала плечами.
‒ Я точно не знаю… Видимо, в книжке прочитала.
‒ Что??
‒ Леди Ви, позвольте мне все объяснить…
‒ Мерлин, ты клялся нам, что эта гнусная книжица была уничтожена. Тобой. Лично. Все бабочки, на чьих крыльях ты писал эту гадость, оплаканы и преданы огню. Все заклинания обезврежены, все жертвы расколдованы.
‒ Леди Ви…
‒ И вот теперь, почти год спустя, ты приводишь ко мне девочку, которая прочитала заклинание забвень-травы, оно же ведьмино кружево, В КНИГЕ?!
‒ Это не та книга, леди Ви, ‒ Мерлин, хоть и был бледен, держался с достоинством.
‒ Не та? А ты успел настрочить еще одну?
‒ Да нет же… О майн котт… Это была копия. Бумажная копия. Кто-то, видимо, успел переписать мой гримуар до того, как он был уничтожен.
‒ Это правда? ‒ изумрудно-зеленые глаза леди Ви требовательно уставились на Джинн.
‒ Эээээ… что именно?
‒ Ты прочитала заклинание в БУМАЖНОЙ книге?
‒ Нууу… да. А какие еще, по-вашему, книги бывают в библиотеке?
‒ Святая невинность… Скажи мне, дитя мое, а зачем тебе вообще понадобилось читать заклинание? Ты что, рецепт приворотного зелья искала? Или отравить кого хотела?
Джинн так и подпрыгнула на стуле от возмущения.
‒ Да что вы все прицепились ко мне со своими заклинаниями?! Вот же бред какой! Я книжку читала в библиотеке, понятно вам?! Я работаю в библиотеке. Нашла там интересную книжку, решила почитать. А потом…. Ой, мамочки! ‒ Джинн в ужасе уставилась на собственную руку, сквозь которую косыми лучами просвечивал золотистый солнечный свет, льющийся из окна.
‒ Ну, а как ты думала? ‒ в голосе леди Ви проскользнула непрошенная нотка сочувствия. ‒ На то оно и ведьмино кружево… Вуаль забвения его еще называют. Забвень-трава – она такая. Еще пару часов – и все.
‒ Что – все? ‒ полным ужаса шепотом спросила Джинн.
‒ Развоплотишься. И память о тебе развоплотится – как и не было тебя в этом мире. Станешь свободным духом, будешь парить над водами, летать в поднебесье…
Джинн зажмурилась и зажала ладонями уши.
‒ Бред какой… Это все бред. Это сон. Я сейчас проснусь с высокой температурой, выпью аспирина, и все будет хорошо…
Леди Ви хмыкнула и обернулась к Мерлину.
‒ Ну, натворил ты дел, поздравляю. В этот раз простой взбучкой не отделаешься…
‒ Леди Ви, я Вас очень прошу… Ведь девочка ни в чем не виновата, она, можно сказать, случайная жертва. Помогите ей!
‒ А как ты себе это представляешь, Мерлин? Чем я ей помогу?
‒ Но… но ведь от наговора забвень-травы существует противоядие!
‒ От обычного наговора обычной забвень-травы – существует. А вот от бумажного образа заклятья, воплощенного в жизнь неопытной, но чертовски сильной ведьмой – вряд ли… Ты разве не заметил, что подружка твоя – самая настоящая ведьма?
Мерлин, крутанувшись на каблуках, пристально уставился на Джинн. Сделал несколько пассов руками, медленно обошел стул, на котором, все еще зажмурившись, сидела девушка. Недоверчиво покачал головой.
‒ Что, ты даже не подумал на ауру ее посмотреть? Эх ты, маг… Обыкновенной девчонке с твоей книжицы ничего бы не сделалось… ну, может, голова разболелась бы. Бумажные копии магических артефактов после уничтожения оригинала силы не имеют. Обычно. Но, кажется, твоя талантливая подружка об этом не знает…
‒ Но если Джинн настолько сильная ведьма, она может повернуть заклинание вспять сама. Или нет?
‒ Может. Или, точнее, сможет – после того, как выучится азам магического искусства, знахарства и ведьминских практик. Предварительно поверив в то, что она ведьма, разумеется. Судя по ауре, таланта ей не занимать, так что лет за тридцать-сорок управится. Загвоздка лишь в том, что осталось ей, от силы, часа полтора. Ну, два, если очень повезет.
‒ А потом?
‒ Ну что потом? Сказала же – станет свободным духом, будет над водами парить и все такое…
‒ А это обязательно?
‒ Что обязательно?
‒ Над водами парить.
‒ Мерлин! Как в тебе уживается полная безграмотность и вполне приличные магические способности? Совершенно непонятно… Свободные духи не связаны никакими обязательствами – на то они и свободные… Могут парить, могут в кладовке пыль собирать, могут в дерево вселиться, могут в зверя или птицу. Чем больше парят в своей бестелесной форме, тем больше теряют человеческую сущность.
‒ А ведь это идея! Если вселить дух Джинн… ну, скажем, в кошку… и отдать ее на обучение опытной ведьме… можно выиграть время. Всему ее научить. А потом она повернет заклинание вспять – и все вернется на круги своя…
Тираду Мерлина прервала звонкая пощечина.
‒Ох… для полуразвоплотившейся девушки ты очень больно дерешься, Джинн…
‒ Немедленно верни все как было! Я хочу обратно в библиотеку, чтобы ничего этого не было!!
‒ Джинн, девочка, да я же пытаюсь… Ты же сама слышала, что сказала леди Ви…
‒ НЕМЕДЛЕННО!!! ВЕРНИ!!! ВСЕ!!! КАК!! БЫЛО!!! ЧТОБЫ!! НИЧЕГО!!! ЭТОГО!!! НЕ БЫЛО!!!

Темнота. Вокруг какие-то шорохи, шепоты и скрипы. Пахнет чем-то странным, почти неприятным. Тело тяжелое, словно налито свинцом, даже руку не поднять… Ужасно болит голова, и что-то пульсирует в висках – тум-тум-тум… Тум-тум-тум. Тум-Тум-Тум! ТУМ-ТУМ-ТУМ!!!
‒ Аааа!
‒ Тихо, тихо! Не надо так быстро вскакивать! Сейчас станет полегче…
Фельдшер в белом халате сочувственно покосился на Джинн, убирая пустые ампулы в сумку. Улыбчивый кучерявый доктор аккуратно снял манжетку тонометра и легонько потрепал девушку по плечу.
‒ Мигрень, сосудистый спазм… Бывает. В больницу поедете?
Джинн, судорожно вдохнув, отрицательно покачала головой.
‒ Тогда нужно много лежать. Попросите своего начальника вызвать Вам такси и полежите дома пару дней. Покой, тишина, теплое питье. Чай любите?
Джинн аккуратно кивнула.
‒ Ну вот, слабенький чай можно пить. Или травяные отвары. Всего хорошего!
Джинн недоуменно уставилась в спину уходящему доктору. Что это было?
Из-за стеллажей послышались шаркающие шаги и дребезжащий старческий голос произнес:
‒ Кхе-кхе… Поскольку в этот раз все опять закончилось хорошо, полагаю, следует выпить чаю…
kroharat: (other reality)
2015-08-22 08:28 am

К вопросу о толковании снов...



Море шепчет нежную колыбельную, протяжно вздыхает полуночный ветер, желтая, как сыр, луна весело подмигивает сквозь прорехи в облаках. Я медленно иду по прохладному песку в сторону дюн, кутаюсь в ажурную шаль, жмурюсь тускло мерцающим звездам. За пригорком, я знаю, уютным рыжим светом встретят меня окошки маленького дома под яркой черепичной крышей. Негромко скрипнет калитка, радостный детский смех разбудит прикорнувшую на ветке дуба сову, теплые сильные руки поднимут меня в воздух и будут кружить, кружить, кружить…

‒ А потом?
‒ А потом я всегда просыпаюсь. В слезах. Потому что знаю, что такого дома не существует.
В этом кабинете почему-то всегда пахнет ванилью и сандалом. Такая непонятная, сладковато-тревожная смесь, будоражащая мое воображение – почему-то представляются мне важные медлительные слоны в расшитых золотом покрывалах, статуи Будды в окружении цветов лотоса и протяжный перезвон латунных колокольчиков. Хотя ничего подобного в этой комнате нет – только два удобных, мягких кресла, книжная полка, плотно заставленная тяжелыми бумажными фолиантами, абстрактные картины на стенах, консоль медицинского комбайна в углу. Мне каждый раз хочется спросить – а читал ли кто-нибудь хоть раз эти бумажные книги, или они здесь просто для создания правильной атмосферы… Но я так ни разу и не спросила. Ведь это, в общем-то, совершенно не важно.
У Валерчи сегодня новый галстук, серый в тонкую синюю полоску. Немножко похож на грустную морскую зебру – хотя вряд ли у зебры могут быть такие правильные, одинаковой ширины полоски…
‒ О чём ты думаешь, Юл? Поделись.
‒ О галстуке.
‒ О галстуке?
‒ Да. У тебя новый галстук, полосатый. Похож на грустную морскую зебру.
‒ Хм… Ты, похоже, очень любишь море. Расскажешь, почему?
Ага, сейчас. Вот сейчас я тебе все расскажу. Про долгие, полные солнечной истомы июльские вечера, когда протяжные крики чаек сливаются с шумом волн, шелестом шин по асфальту и негромким голосом Альда, напевающим что-то из Боба Марли. Про туманные утра, когда дюны словно тонут в густом белом киселе, горьковато-сладко пахнет лоза, на море штиль, но все равно слышно, как оно дышит, ворочается, вздыхает протяжно – и хочется побежать к нему со всех ног, обнять крепко-крепко и прошептать краешком губ: «Ну что ты, море? Не грусти, все обязательно будет хорошо…» Про черную, словно маслянистую поверхность воды в безлунную ночь – в нее окунаешься, словно делая последний в этой жизни вдох – и она нежно обнимает тебя со всех сторон, ласково выталкивает на поверхность, а потом качает, качает, качает, и шепчет колыбельную, и убаюкивает колкими искорками далеких звезд и ласковым прикосновением лохматого ночного ветра…
‒ Юл?
‒ Я выросла у моря. У моей бабушки был дом в дюнах, я там проводила каждое лето. Там было хорошо.
‒ Расскажешь мне о бабушке?
У бабушки были замечательные, теплые руки. Шершавые, слегка распухшие от артрита, но все еще ловкие пальцы. Широкие ладони, уютно обнимающие мои измазанные земляникой щеки. Улыбчивые серые глаза с гусиными лапками. Желтое платье в синих горохах, широкий кухонный передник. Бабушка пекла пироги с капустой и плюшки с корицей. Шила мне яркие ситцевые платья и украшала их кружевами. Вязала крючком, любила читать Агату Кристи и вышивать картины крестиком. У бабушки на носу была смешная круглая бородавка – я так любила целовать ее в эту бусинку и прыскать от смеха. Обнимать крепко, уткнувшись носом в плечо. Дремать на широкой бабушкиной кровати под стук спиц или стрекот швейной машинки. Ходить с бабушкой в магазин, пить на кухне чай, резать помидоры в салат…
‒ Бабушка умерла. Уже давно, много лет назад.
‒ Ты часто вспоминаешь её?
‒ Нет, не вспоминаю.
Зачем вспоминать того, кто постоянно живет в твоем сердце? Я не вспоминаю, я помню.
‒ У тебя была большая семья, Юл?
‒ Это важно?
‒ Не знаю. Как ты думаешь – это важно?
‒ Валерча, зачем я здесь? Все эти вопросы, книги на полках, запах сандала, уютные кресла – зачем?
Прежде чем ответить, Валерча внимательно оглядывает комнату, словно действительно стараясь понять – зачем?
‒ С тобой что-то происходит, Юл. Я стараюсь понять тебя.
‒ Зачем?
‒ Чтобы помочь. Мне кажется, тебе нужна помощь.
‒ С чего ты взял?
‒ Ну скажем так, я опираюсь на свой профессиональный и личный жизненный опыт. И этот опыт подсказывает мне, что людям, пытающимся выйти в окно двенадцатого этажа, обычно нужна помощь.
‒ Аааа… ты снова об этом.
‒ Угу, снова об этом. Может, объяснишь, наконец, зачем ты это сделала?
‒ Ну я же уже пыталась тебе объяснить. Хотелось размяться, проветрить крылья… Ну что ты смотришь на меня, как будто я законченный псих?!
‒ Проветрить крылья… ну да, понятно. И где они?
‒ Кто?
‒ Крылья. Которые нужно проветрить.
‒ Крылья улетели. А я осталась…

В комнате тускло горит ночник. За стеклянной балконной дверью сумерки густым черничным киселем заползают в сад. Ветка сосны легонько постукивает в стекло, просится в гости. Я бы и рада ее впустить, но пленникам этого славного места не положены посетители. Зато положены таблетки – две белых, розовая, голубая. Белые притупляют боль, раскаленным металлическим прутом ворочающуюся где-то под левой лопаткой. Голубая притупляет чувства, заворачивает все в постную серую вату. Розовая – отбирает сны. Она мне особенно не нравится, но пленникам этого славного места иметь свое мнение насчет таблеток тоже не положено. Так что я послушно глотаю все четыре, заслужив одобрительный кивок медсестры. И проваливаюсь в очередной черный колодец без снов – со смутной надеждой, что когда-нибудь мне все же удастся вынырнуть на поверхность…

Море беспокоится, тревожно ворочается, сердито ерошится пенными волнами. Шушукаются растревоженные порывистым ветром сосны, тоскливо скрипят в саду деревянные качели. Вот-вот прольется на землю холодным дождем свинцовая тоска осеннего неба. Пронзительно кричат, мечутся среди туч чайки… А в маленьком домике под яркой черепичной крышей тихонько потрескивают поленья в камине. По комнатам уютными волнами растекается тепло, с кухни доносится аромат свежей выпечки и только что сваренного кофе. В маленькой спаленке наверху тускло горит ночник. Рыжие кудряшки разметались по подушке, чуть слышно посапывает во сне курносый носик. Вокруг ночника легкими мотыльками порхают еще нерассказанные сказки. Чуть слышно скрипит деревянная лестница – я узнАю эти шаги из тысяч, миллионов других шагов…

‒ А потом?
‒ А потом я всегда просыпаюсь. В слезах. Потому что знаю, что такого дома не существует.
За окном сегодня пасмурно, как будто уже осень. Валерча надел вместо пиджака тонкий кашемировый свитер. В этом пего-рыжем свитере он похож на грустного одногорбого верблюда. Как-то они смешно назывались… драмадёры… или гамадрилы… не помню.
‒ Чему ты улыбаешься, Юл?
‒ В этом свитере ты похож на одногорбого верблюда. Такой же величественный и горбатый.
‒ И так же далеко плююсь?
Смеется. Я люблю, когда Валерча смеется. Во-первых, когда он смеется, он не задает своих дурацких вопросов. А во-вторых, он делается похожим на беззаботного вихрастого мальчишку – с рыжими веснушками на носу, разбитой коленкой и поломанным велосипедом в сарае. И еще, наверное, куском бечевки в кармане. Не знаю, зачем.
‒ Юл, сегодня ровно три месяца, как мы с тобой встречаемся. Как ты?
Как я? Я каждую ночь ныряю в омут без дна. Каждое утро просыпаюсь с дорожками слез на щеках, и не могу вспомнить, отчего плачу. Каждый день притворяюсь нормальной, веду пустые разговоры, прячу под майкой медленно отрастающие крылья и обхожу стороной балконы, лоджии и веранды. Каждый вечер послушно глотаю четыре таблетки – две белых, розовую и голубую.
‒ Хорошо, спасибо. Со мной все хорошо.
‒ И больше не хочется выйти в окно двенадцатого этажа, проветрить крылья?
‒ У людей не бывает крыльев. Так что – нет, больше не хочется…
И в этот момент главное – не смотреть в глаза этому грустному одногорбому верблюду, не выдать себя легкой дрожью ресниц, тенью сомнения во взгляде, шорохом надежды в голосе.
‒ Юл, посмотри на меня! Девочка, ты совсем не умеешь врать…

Дождь. С самого утра все льет, и льет, и льет. Тяжелые капли громко топочут по пластику стула, забытого на веранде. В приоткрытую балконную дверь тянет сыростью и особым, нутряным запахом влажной земли и прелой листвы. Да, моя балконная дверь теперь открыта. Так что я могу принимать гостей, когда заблагорассудится… сосновые ветки, залетающие по ночам совы, осторожный рыжий лис и любопытные белки. Вчера заходил старый бассет в ярко-красном ошейнике. Хозяин его потом долго извинялся, называя собаку бестолковой и назойливой, а мы с бассетом лишь переглядывались и беззвучно смеялись. Вчера было тепло, и солнечные блики на карминно-красной листве канадского клена напоминали беспечных солнечных зайцев. А сегодня льет. Как_из_ведра. Интересно, почему именно из ведра? Наверное, из шланга лилось бы сильнее… а уж из пожарного брандспойта…
‒ Юл?
Не дождавшись ответа, Валерча заходит в комнату, неслышно ступая по ковру. Окидывает взглядом стойку медицинского комбайна, провода и проводочки, трубочки, катетеры, мониторы, огоньки, лампочки… Да, Валерча, я нынче нарядна, как новогодняя ёлка.
‒ Привет.
‒ Привет. Как ты, Юл?
Просто превосходно. Наслаждаюсь жизнью на полную катушку.
‒ Нормально, вроде. Спасибо, что навестил.
‒ Юл, скажи мне… Той ночью, когда ты собиралась шагнуть из окна проветривать крылья… ты уже знала об… этом?
Знала ли я, что полгода спустя буду медленно и мучительно умирать от рака в комнате с белыми стенами и балконной дверью? Что за окном будет лить дождь, а ты будешь неловко сидеть на самом краешке стула, явно чувствуя себя не в своей тарелке? Что по утрам ко мне будет забегать в гости старый бассет в красном ошейнике, а по вечерам медсестра будет приносить три больших шприца для перфузора вместо четырех маленьких таблеток? Разумеется, знала.
‒ Нет, конечно. Откуда я могла знать, Валерча? Я же не ангел, книгу судьбы за пазухой не прячу… Откуда у тебя вообще взялась такая странная идея?!
‒ Не знаю. Просто показалось…
Показалось… Мальчик, ты совсем не умеешь врать.

Днем мы построили у воды песчаный замок. Башенки, донжон, подвесные мосты, крепостные стены… Теперь из кухонного окна маленького домика в дюнах видно, как море осторожно трогает башенки мягкой струящейся лапой – раз, другой… Кажется, ему жалко замка, но прилив неумолим, и скоро последняя, самая высокая башня скрывается в кружевной пене прибоя. Не плачь, море, завтра мы построим тебе новый замок. А пока всем пора спать. И смотреть добрые сны…
Хотя, знаешь, иногда мне снится что-то тревожное. Странная белая комната за закрытой дверью. Дождливый осенний сад за окном. Какие-то люди, шум, громкие сердитые голоса. И грустные глаза то ли морской зебры, то ли странного одногорбого верблюда… К счастью, я всегда успеваю вовремя проснуться.
kroharat: (мыш повесился)
2015-02-13 06:48 am

Поливалентный

Это снова к 99 проекту. Это я так безобразю, дя! :)

‒ Поливалентный!
‒ Ты что, издеваешься?!
‒ Нет, конечно. Ты же просила слово позаковыристее… И звучит хорошо!
Но по глазам совершенно точно видно, что издевается. По-доброму, конечно, но все-таки…
‒ Ну и что означает этот твой «поливалентный»?
Достает с хитрым видом из за пазухи большой потрепанный том. Словарь, типа, ага… Тычет меня носом в страницу.

ПОЛИВАЛЕНТНЫЙ, -ая, -ое.
1. Хим. Способный к образованию химической связи с несколькими другими (об атоме).
2. Лингв. Способный грамматически сочетаться с другими словами; имеющий несколько грамматических позиций связи слов.

‒ Допустим… И какое отношение это имеет к моему подопечному?
‒ А вот это уже не моя забота… не моя проблема, не мое огорчение! Ты просила слово – ты его получила. Действуй! ‒ и, подмигнув, испарился в воздухе.
Вот вечно он так! Наставник, тоже мне… С таким Наставником я этот несчастный экзамен никогда не сдам!!!
Ладно, выбора-то все равно нет. Придется что-то придумать…
Например, отбросим все эти «хим» и «лингв». Что остается? Нечто (или некто), способное сочетаться или образовывать связи с несколькими другими нечтами (или нектами) … И если принять, что связи бывают не только химические и грамматические, но и, скажем, любовные, родственные, эмпатические, наконец… то этот самый некто превращается в… в… ну, скажем, в детского доктора! С кучей обожаемых братьев и сестер, нежно любимой старушкой-мамой, несколькими верными друзьями… Маленькие пациенты от него без ума, их мамочки строят ему глазки, отцы прочувствованно жмут руку… И девушка любимая у него есть…или нет… Ладно, это я потом решу. Теперь дальше – следует определить, врожденное это качество (ну, как цвет глаз, например), или его нужно развивать… и если развивать, то чем и как… Ох, подозреваю, без пары-тройки личных катастроф вселенского масштаба не обойдется! Хм… А что, если поливалентность заразна? О майн котт, эпидемия эмпатии?! Все друг друга понимают с полуслова, все танцуют и поют, и мир напоминает индийское кино?!?! Чур меня, чур!!! Пойду, заварю себе крепкого черного чаю. Без сахара, совершенно без сахара!! Ну, может, одну маленькую шоколадную конфету возьму… с вафлей… «Мишка в сосновом бору», да. Ой, да что ж такое, опять спина ужасно чешется!!!

Невидимый окружающему миру, неслышно смеется Рафаэль, хлопает в ладоши. Молодец девчонка, не растерялась! Заразная поливалентность, надо же!! Похоже, со дня на день у этой сумасбродки этого самородка прорежутся крылья…
kroharat: (курить)
2015-02-11 11:29 am

Птица выпь и другие животные...

99 проект Заповедника Сказок. И да не обвинит меня никто в унылости - ибо тема такая, а я тут вообще ни-при-чем!!!!! :)



Дядя Пол всегда говорил мне, что существует только два несчастья – сума да тюрьма. При этом он цитировал вот это «От сумы и от тюрьмы не зарекайся», и хитровато улыбался в свои пышные рыжие усы. На дальнейшие расспросы не отвечал никогда, аргументов за и против не приводил, моих незрелых девчачьих выводов не слушал. Такая вот у него была жизненная позиция.
Потом дядя помер, как-то внезапно. Мне, наверное, что-то около 12 было. Ну и случилось то, что должно было случиться с самого начала, если бы не дядя. Детдом.
Я потом, бывало, думала иногда – лучше бы уж сразу сюда; сердилась на дядю, шептала ему упреки в подушку. Хотел уберечь, а в итоге… Двенадцатилетней дурынде со своими заскоками прижиться в небольшом, но сплоченном коллективе слегка одомашненных волчат оказалось… не то, чтобы невозможно… Наверное, приложив усилие и сломав внутри несколько стальных стержней, получилось бы. Но усилий прикладывать не хотелось. От слова «совсем». Так и осталась на отшибе. Дылда-дурында, вечно прячущаяся по углам с книгой в потрепанной обложке (а других в библиотеке не водилось) и огрызком карандаша за ухом.
Детдом наш стоял на отшибе, на самом краю то ли захолустного городка, то ли большеватого поселка, названия которого я сейчас не вспомню и под пыткой. Из окон столовой и классных комнат открывался вид на грязную улицу, сходящую на нет как раз у наших ворот. Из спален во все окна было видно только одно – болото.
Болото не любили. Оно было не то, чтобы зловещее… Ничего сумрачного в нем не наблюдалось. Просто клочки пожухлой травы, бочажки бурой, пахнущей илом и тухлыми яйцами, воды, чахлые деревца – не то карликовые березы и осины, не то разросшиеся до безобразия ивы… Летом болото иногда даже бывало красивым – бочажки подсыхали, среди ярко-изумрудной травы проглядывали малютки-цветы, жужжали шмели и перекрикивались какие-то птицы. Потом вызревала клюква, и нас под надзором старшей воспиталки отправляли ее собирать. Клюква обычно вырастала мелкой и удивительно кислой, но даже такую ягоду собирали больше в рот, чем в пластиковые ведерки – за что бывали неоднократно биты указкой директрисы и лишены ужина.
Именно с болота, собственно, все и началось. Точнее, им все должно было закончится, хотя… В общем, я ночью убежала на болото. Зимой. Босиком, в одной драной ночнушке – как была, как они меня там, на кафельном полу, оставили… Казалось – ну а куда мне еще?! Одна дорога – уйти в болото, стать птицею выпью, кричать тоскливо в безлунные ночи…
Я вот сейчас думаю – ну откуда вообще взялась в моей голове эта птица-выпь?! Биология никогда не числилась среди моих любимых уроков, книжки я читала в основном про принцесс, колдунов и рыцарей, и если уж там встречались птицы – то все больше фениксы да Гамаюн с Алконостом. Я, если честно, до сих пор не знаю, как она выглядит, выпь эта… А вот поди ж ты!
Как бы то ни было, а на болото я убежала. Там бы меня под утро и нашли, если бы не птица… Да не выпь, не выпь! Сова. Откуда ни возьмись налетела, крыльями по лицу отхлестала, руку оцарапала… Думала, она глаза мне выклюет, дурища белобрысая – но сова покричала да успокоилась, клекотать перестала, на плечо село. Когтями, правда, вцепилась сильно – ранки неделю потом кровоточили, наша медсестра все охала да ахала… В общем, вернула меня сова. До самых ворот довела, во двор чуть не силой втолкнула… А там, как назло, дед Степан выбрался из своей котельной, трубочку выкурить.
Дед Степан – он, в целом, неплохой. Странный только. Бывало, стоит в дверях котельной своей, смотрит из-под кустистых бровей, как мы по двору носимся… Странно так смотрит, пристально, с блеском в глазах. Словно бес из преисподней очередную жертву выглядывает. Его и ксёндз наш приходящий вечно крестил, недобро так, бормотал под нос: «Изыди, сатане!» А Степану все одно, даже не поморщится. Видать, сила его сатанинская сильнее ксёндзовой была… ну, так мы тогда думали.
Так вот, увидал меня Степан, руками всплеснул, трубочку выронил. Думала – ну все, шум сейчас подымут, изобьют, в карцер запрут, неделю плесневелым хлебом кормить будут. Да и потом жизни не дадут, хоть обратно на болото тикай… Ан нет. Шум-то, конечно, подняли, да не тот. Понаехала куча важных людей, директрису увезли куда-то, воспиталок приструнили… Нам форму выдали – девочкам синие платьица с белым воротничком, мальчишкам матроски и брюки со стрелками. Пижамы еще теплые, с медведями, носки, майки, колготки. Девчонкам постарше, говорят, даже лифчиков дали, но про это я точно не знаю, не видела.
Меня сперва в лазарет определили. У нас про лазарет разное говорили – а оказалось ничего, тепло, тихо. Нянечка Соня – толстая такая, в пестром платке поверх белого халата – все компот мне носила, да «кровиночкой» называла. Хотя крови-то уже и не было, медсестра все отмыла, а царапины на плече марлей залепила. Велела строго грязными руками не трогать, и ушла. Соня-то все вокруг крутилась, одеяло мне второе принесла, ночник включила… А я чувствую – тянет меня в темный водоворот. Закрыла глаза – как в трясину провалилась.

Открыла глаза – день вокруг. Вода журчит, птицы щебечут, солнце сквозь листву светит – ласково так, нежно. Мох под щекой мягкий, теплый. Сова по мху топчется, ворчит, лапами перебирает… Ну и сон!
‒ Сон так сон, мне не жалко! Ты вставай давай, разлеглась тут… Дел полно, а она валяется, принцесса…
Ну ничего себе, говорящая сова!
‒ Ну, знаешь, милочка!! А в кого мне надо было на том болоте превращаться, в единорога?! Ты вообще соображаешь, что натворила? Я теперь в этом теле до следующего четверга застрял! Ты когда-нибудь пробовала мышей есть?! Сырых, пищащих?! То-то же!! Сова ей, видите ли, не нравится…
‒ Отстань от нее, Себастьян! Не видишь – она ничего не помнит… Ты ее так только напугаешь. Иди отсюда, дай нам поговорить…
Ну дела… Старшие девчонки, я слышала, шептались украдкой, что у физрука нашего, Сан Саныча, за «особые услуги» можно было получить белый порошок, от которого всякое мерещится… И волшебные замки, и драконы, и много вкусной еды – и одно сплошное счастье внутри! Но что за «особые услуги», я так и не разузнала, и порошка белого не пробовала… Так с чего же мне все это видится? Ай! Больно! Разве бывает во сне больно, когда щиплешься?!
‒ Митра, ну что ты как маленькая?! Вставай, деточка! Себастьян прав, нам нужно много успеть. Времени всего ничего, а нужно еще найти твоего аватара и провести обряд. Ты не представляешь, как долго мы тебя искали… И нашли-то случайно, да в последний момент. Если бы не Себ…
‒ А вы кто? ‒ это мой голос так звучит, хрипло да надсадно? Словно орала часа два на морозе. Ну и ну…
‒ Мы – королевские лекари. Меня зовут Лея, а еще Себ, Локи и Орфей. И еще Тигран, Сибли, Кларисса и Рис, наши аватары… ‒ Женщина в тонкой голубой тунике указала куда-то в гущу кустов. Ой, мама дорогая, рысь! Сейчас набросится… Вот это да! Не набросился. Ластится, словно кошка… Ай, щекотно же! Ай!
‒ Рис, хороший, уймись! Это мой аватар, Митра. А теперь нам нужно найти твой!
Это она ко мне обращается, что ли?
‒ Меня, вообще-то, не так зовут. Я…
‒ Как тебя назвали в этом дурацком мире, нас совершенно не волнует, поверь мне. Ты Митра, старшая дочь принца Кастора. И оставить тебя без присмотра в этом ужасном месте было, похоже, самым дурацким его решением со времен создания Королевской Школы… Поллукс, когда вернулся, чуть все остатки шевелюры ему не выдрал! ‒ светловолосая Лея хихикнула в кулачок. ‒ Пол потом долго объяснял нам, где ты и как до тебя добраться, и почему его оттуда выбросило… Вот мы и отправились тебя искать! И чуть не опоздали…

Кастор, Поллукс (Пол? Дядя Пол?), Митра… Я люблю историю – древние времена, куча богов, племена, варвары и все такое… Ну и ну, девочка, вот тебе и белый порошок… Интересно, чего же мне нянька в компот подсыпала?!
‒ Лея!
‒ Погоди, Себ!
‒ Лея, у нас нет времени. Осталась, может, пара минут! ‒ говорящая сова смешно переваливалась с лапы на лапу, семеня к нам по поляне. Хоть бы взлетел, что ли…
‒ Но Себ, мы же рассчитали…
‒ Пол же говорил, что магическое поле там совсем нестабильное – хотя отсюда кажется наоборот. Какой-то местный катаклизм… фольклоризм… мистицизм или как он там назвал этот изм… В общем, магия как бы есть, но на самом деле ее нет.
‒ Но Себ…
‒ Нет времени, Лея! Митра, послушай…
Это снова меня, что ли? Ай, клеваться-то зачем?!
‒ Митра, слушай меня очень внимательно. Сейчас ты проснешься в этом ужасном месте, и тебе снова будет казаться, что ты маленькая девочка в большом доме, полном других детей. Вокруг болото, мир серый, и никого у тебя нет. Ты должна запомнить, что это не так! Ты – Митра, твой дом здесь, на Ойкумене, твой отец, принц Кастор, очень хочет вернуть тебя домой. И мы обязательно найдем способ пробиться к тебе! Но ты должна помнить, кто ты! Иначе нам снова не хватит времени вернуть твой аватар. Считай это сном, фантазией, бредом – чем хочешь считай, но только обязательно помни! Ты – Митра, твой дом здесь, на Ойкумене, твой отец… Митра, ты слышишь меня?! Ми….

‒ Ира! Деточка, кровиночка, проснись же! Доктор к тебе пришел. Хороший доктор, из самой столицы…
‒ Спасибо, няня. А теперь оставьте нас, пожалуйста.
Доктор, в общем, и правда оказался хорошим. Слушал внимательно, не перебивал, кивал в нужных местах. Даже записывал что-то на бумажке. Потом на синяки и царапины мои смотрел, шею щупал, в глаза фонариком светил, молоточком по коленкам стучал, щекотно так. А в конце сказал, что теперь все будет хорошо.
И все стало хорошо. Меня увезли в большой город, поселили в маленьком детдоме – называется «пансионат». Нас тут всего девять, у каждого своя комната. Воспиталки хорошие, ласковые. Телевизор есть. На завтрак вместо каши дают кукурузные хлопья и бутерброды с сыром. И еще у меня целых три пижамы, с мишками, с осликом и просто в клеточку.
Доктор навещает меня почти каждый день. По утрам я глотаю маленькие белые таблетки – от них сначала очень хотелось спать, а сейчас ничего… ничего не чувствуется. Только мир, вроде, уже не такой серый. Но все равно часто хочется плакать.
А еще я, наконец, нашла в интернете, как выглядит птица выпь. Ничего особенного.
kroharat: (кофе)
2014-11-15 12:10 am

День Весеннего Равноденствия



Я сижу на самом краю пирса, и теплая морская вода ласково облизывает мои ноги. Джонни торчит из воды, как цапля из болота, и смешно размахивает руками. Возле него, чуть завалившись на бок, лениво качается на волнах макет парусной лодки. Сидеть в воде прямо, и уж тем более плыть, он явно не собирается.
— Не хочет! Представляешь, сёстр, эта дурацкая конструкция не желает плыть! Я, можно сказать, отпускаю творение рук своих на волю, а оно сопротивляется!
Джонни смеётся. Я улыбаюсь в ответ и закрываю глаза, подставляя лицо теплым солнечным лучам. Глубокий вдох: пахнет старыми сосновыми досками, прогретым солнцем песком, морской водой – йодом, солью, ветром – хвоей, сахарными петушками...
— Держи, сёстр! — и липкий сахарный петушок на палочке, давно забытая сладость из моей детской мечты, аккуратно опускается в доверчиво протянутую ладонь. Вечно он угадывает мои мысли, этот несносный мальчишка.

Технически, Джонни мне не брат. Я у мамы с папой сирота – единственный ребенок, трудное детство, деревянные игрушки и все такое. С Джонни я познакомилась три месяца назад, в хосписе. Три месяца, целую вечность, назад, он молча подошел ко мне и протянул сливочную ириску в клетчатом фантике. Кажется, это его "штука", как говорит мой папа – кормить умирающих девочек липкими конфетами. В любом случае, та, вечность назад подаренная мне ириска, оказалась удивительно к месту – и положила начало самой восхитительной дружбе в моей жизни.
Знаете, бывает иногда такое чувство, как будто часть тебя потерялась когда-то давно – и ты, в общем, живешь без этой части нормально, справляешься как-то и даже немножечко счастлива. А потом вдруг эта пропавшая часть находится – где-то, как-то, почему-то – и ты понимаешь, что вся предыдущая жизнь, где ты справлялась нормально и даже была немножечко счастлива – всё это была лишь блеклая тень, бледное подобие жизни... Ну вы уже поняли, да? Джонни - моя вторая половина. Никогда не существовавший, потерянный и вновь обретенный брат-близнец. Клёво, да? Вам, небось, и не снилось…

На пирсе становится жарко. Близится полдень, и необычные для Прибалтики в июне +27 грозят мне веснушками и обгоревшим носом.
— Джони, пошли в тень? За мороженым сходим. А то я на солнце обгорю... И, вообще, жарко...
— А как же моя лодка? Моя прекрасная каравелла, гроза морей и все такое? Предлагаешь её бросить?! Эх, ладно, ради тебя я даже на предательство готов…
Лодка остается лениво качаться на волнах. По-моему, ей совершенно все равно. А мне жарко.
Мороженое пахнет сливочными ирисками. Хотя на самом деле оно цикориевое – это такое специальное мороженое, с горчинкой, которое можно купить только три месяца в году, и только на Куршской косе. И уже лишь ради этого стоит приезжать сюда каждое лето. А ведь есть еще сосны, море, горячий песок, голубое небо, воздушные змеи, замки в полосе прибоя, сахарные петушки на палочке... Я люблю лето. И мороженое с цикорием люблю. И море.
Старые качели в саду скрипят. Мы сняли этот домик неделю назад у восхитительно живописной старухи с крючковатым носом – за совершенно смешные деньги, между прочим. И теперь у нас есть заросший сад со скрипучими качелями, веранда с ротанговыми креслами, две комнаты, просторная кухня и чердак. Джонни считает, что одного чердака и качелей было бы вполне достаточно – но кто ж его спрашивать будет?! По-моему, чердака и качелей совершенно недостаточно. Нужны еще, как минимум, ротанговые кресла. И цикады, сверчащие в саду по вечерам. И любопытный лис, приходящий в сумерках со стороны леса.
— Хочешь?— Джонни протягивает мне небольшую корзинку, полную спелой клубники. Корзинка досталась нам совершенно случайно, и это делает ягоды еще слаще – ну, знаете, как иногда бывает слаще тайком съеденная последняя шоколадная конфета из большой коробки.
Я лежу на траве и смотрю в небо. Там проплывают неторопливыми, размеренными стаями облака. Когда-то в детстве казалось удивительным и прекрасным придумывать облакам формы и смыслы – вон плывет дракон, вон скачет серая лошадка в яблоках, а вот то облако похоже на кастрюлю с яблочным компотом… Теперь мне кажется, что облака прекрасны сами по себе, без всякого смысла. Хотя некоторые из них, чего уж скрывать, все еще сильно напоминают драконов.
— Как думаешь, сегодня вечером будет дождь?
Это наша с Джонни игра. Иногда он отвечает «Да», и тогда мы проводим вечер на веранде, закутавшись в пледы, с кружками горячего чая с лимоном и мёдом – играем в нарды, читаем вслух, придумываем истории, пишем письма друзьям и рисуем смешные открытки старыми цветными карандашами. Когда Джонни отвечает «Нет», мы отправляемся гулять. Ужинаем в старой таверне на центральной улочке, воруем цветы с клумбы, кидаемся шишками и долго бродим по песку, слушая прибой. В отлив я собираю ракушки, а Джонни, подобрав где-нибудь палку, чертит на мокром песке загадочные знаки, которые потом слизывает море. Не знаю, о чем они пытаются договориться – я считаю, у мальчишек должны быть свои секреты.
Джонни иногда нарочно отвечает неправильно – хитрит или вредничает, кто его знает. Но вы же понимаете, что к погоде эта игра, на самом деле, не имеет никакого отношения. Просто это такой способ договориться с Мирозданием о планах на ближайший вечер. Универсальный, или только наш с Джонни – это я еще не выяснила. Когда выясню, обязательно вам расскажу.
Все-таки удивительно, как быстро порой пролетает время. Кажется, что наполненные зноем ленивые летние дни должны тянуться вечной густой карамелью – но они почему-то неизменно заканчиваются. И лето рано или поздно закончится. И все остальное… Впрочем, об этом я стараюсь не думать часто. Зачем? Ведь вместо этого можно, собрав в холщевую сумку яблоки, печенье и любимую книжку, отправиться навстречу закату. Есть тут неподалеку одно замечательное кладбище… Ну что вы смеетесь? Там славно. Там стройные смолистые сосны, маленькие японские клены, липы. Белки прыгают. В пахучих кустах живет веселая птица свиристель. Там старинные гранитные надгробия, густая изумрудная трава, там иногда пасутся овечки. Там тихо. И пахнет сеном, вечерним солнцем и янтарем. Так что мы идем туда, путаясь ногами в высокой, пахнущей медом и солнечной пылью траве. Кладбище небольшое, всего несколько десятков надгробий. Наше любимое место – в самом конце тропинки, на солнечном склоне над обрывом. Там стоит всего одно надгробие и старая деревянная скамейка, которую неизменно оккупирует Джонни с книжкой наперевес. А я сажусь на траву, опираюсь спиной о шершавый, нагретый за день солнцем гранит. Если провести по нему пальцем, можно, словно читая шрифт Брайля, различить даты. «21 марта 1980 – 21 марта 2014». Забавные все же бывают совпадения, правда? Я родилась и умерла в день весеннего равноденствия.
kroharat: (кофе)
2014-08-12 06:07 pm

Звездочёты

Ко Дню Звездочёта в Заповеднике Сказок


— Послушай меня! Слышишь? Пойдем считать звезды.
Августовская ночь пахнет топленым молоком. Стрекочут о чем-то в темноте тревожные цикады, насуплено шуршит в кустах невидимый зверь – барсук или лис, они тут оба частые гости. Ветер оставляет на губах терпкий вкус ежевичного вина, кидает под ноги щедрую горсть пожухлых листьев – где, интересно, взял?... Раскачивает сердито упругие, налитые колосья – ему кажется, уже давно пришла пора собирать урожай, а мы все не торопимся. Мне нравится шагать по едва заметной тропинке сквозь пшеничное поле. Ты всегда в этом месте хмуришься, и сообщаешь мне, что правильно говорить – «через поле». Но мне кажется, что «сквозь» гораздо точнее передает ощущение того, как колосья по обе стороны трутся и цепляются за юбку, задевая ее своими шершавыми усами – и кажется, что протискиваешься сквозь толпу маленьких любопытных человечков. И еще – тропинка ведь совершенно прямая, сквозная, и в самом конце ее, над обрывом, видно небо. Поэтому я хожу смотреть на звезды сквозь поле, по тропинке, упирающейся в небо. А ты ходишь через…
Мне кажется, в этом теперь суть наших жизней. В них все какое-то разное, мы живем, словно в параллельных вселенных – я тут, ты там… Мы говорим на разные темы, думаем разные мысли, совершаем немыслимые друг для друга поступки. Иногда мне кажется, что я говорю с тобой – и ты все понимаешь… но в конце всегда оказывается, что это не так, что ты услышал что-то такое, совсем свое, совсем другое. И тогда мне кажется, что единственное, что еще объединяет нас – это долгие паузы между словами, тяжелые августовские ливни, горячий чай с лимоном и тишина над обрывом по ночам, когда мы считаем звезды.
Эту глупую историю про звезды Машка, кажется, прочитала на фейсбуке. И рассказала нам, громко хохоча и роняя, по своему обыкновению, кофейные чашки, кухонные полотенца и имбирные коржики. Смешная Машка, смешная история… В нее было бы так просто не поверить, как не верим мы в письма счастья, рассыпанную соль и черных котов. Но ты почему-то поверил… и это до сих пор кажется мне совершенно невероятным, не вписывающимся в твой образ рационального и здравомыслящего мужчины в самом расцвете лет. И именно это, кажется мне иногда, все еще держит нас вместе, связывает тонкой серебряной ниточкой где-то глубоко внутри… А ведь было время, когда из этой тонкой серебряной ниточки мы плели феньки и дарили их друзьям по поводу и без повода… Тогда совсем не нужно было глубоко копать, чтобы понять, отчего мы вместе и почему нам так отчаянно хорошо… Мне очень жаль, что это время теперь безвозвратно утеряно. И мне очень больно, что в этом львиная доля моей вины…
Я всегда знала – понимаешь, всегда! – что будет тяжело, больно, плохо. Люди в белых халатах в наши дни не скрывают правду – но они очень подробно рассказывают, куда можно пойти, с кем поговорить, у кого спросить, кому поплакать. Они не рассказывают лишь о том, что в самом конце, когда все слова уже сказаны, все слезы выплаканы и найдены ответы на все банальные вопросы, внутри остается пустота. И эта пустота – она не просто сидит там, внутри. Это хищная пустота, она очень старается выбраться наружу и поглотить все вокруг – все счастье, всю радость, весь свет… Как будто одной пустой человеческой оболочки ей недостаточно. На борьбу с этой пустотой уходят все силы – и это хорошо, потому что борьба эта заполняет дни хоть каким-то подобием смысла… Мне только очень, очень жаль, что я не научилась этому сразу – и моя пустота успела поглотить твою радость и твой смех…
Мне всегда казалось, что, когда ты смеешься, глаза твои становятся небесно-голубыми. Я знаю, что на самом деле они зеленые – но когда ты смеешься, они почему-то голубеют. Не думаю, что этому есть научное объяснение, хотя… у всех малышей ведь голубые глаза. А когда ты смеешься, ты становишься ребенком... Я помню, твоя мама показывала мне смешную фотографию – там такой карапуз в клетчатых штанишках до колен улыбается сквозь слезы в объектив. Это когда ты упал с только что подаренного велика и рассадил до крови коленку… Так вот, карапуз улыбается, и у него голубые глаза. И небо голубое, и растут у калитки огромные лопухи, и летают одуванчиковые пухи, пахнет клевером и цветущими липами, мама только что достала из духовки именинный пирог с вишнями… Понимаешь, я смотрела на эту фотографию и понимала – счастье совершенно точно есть, оно существует. Ты – мое счастье, думала я тогда.
Я и сейчас так думаю. И мне очень больно, очень горько от того, что моя пустота украла твой внутренний свет…
И потому я хожу с тобой сквозь/через поле считать звезды. Я не верю, что мне станет от этого лучше – кажется, веру в чудеса моя пустота сожрала первой… Но пока в это веришь ты, пока я вижу, как в твоих зеленых глазах крохотной пока еще искоркой светится надежда, я буду ходить. Стоять над обрывом. Смотреть в иссиня-черное небо. Подставлять лицо прохладному, почти осеннему теперь уже ветру. Кутаться в любимую шерстяную кофту. Чувствовать, как щекочет и холодит ступни влажная трава. И считать звезды…
— Раз звезда, два звезда, три звезда…
И смотреть, как каждая сосчитанная звезда крохотной искоркой срывается с небосвода и бесшумно падает в воду.
Хорошо, что звезд на небе бесконечно много. На нашу вечность, наверное, хватит.
kroharat: (кофе)
2014-03-23 06:38 pm

Лунный курцхаар

Ко Дню Перепутанных Дорожек в Заповеднике сказок.

Дорожки в больничном парке были посыпаны мелким гравием – и под колесами кресла-каталки он противно, как-то пронзительно поскрипывал: «сквир-сквир-сквир». С густой листвы капало и, хотя в толстой шерстяной кофте поверх пижамы было тепло, тяжелые капли так и норовили мазнуть скользким языком по лбу и кистям рук – и от них по спине проползали противные холодные мурашки.
«Круговорот холода в природе»,— подумалось мне. Настроение было таким же серым, как октябрьское небо над головой – все время хотелось плакать, жалеть себя и прятаться от людей в густых зарослях жимолости и бересклета. Прогулки в парке не поощрялись в дождливую и холодную погоду, но персонал клиники давно уже понял – спорить со взбалмошной рыжеволосой русской себе дороже, пускай делает что хочет!
Вот я и делаю. Сижу в парке и отпускаю в небо мыльные пузыри и грустные мысли.
«Гаф!» — внезапно раздалось у меня за спиной. «Гаф-аф!»
Интересное дело. Развернуть на месте кресло-каталку не так просто, как кажется, особенно когда под колесами скрипит гравий, но я справилась. И вот теперь сижу нос к носу с прекрасной шоколадной собакой в кремовую крапинку. Немецкий пойнтер, кажется… «Курцхаар» - всплыло в памяти смешное слово. Когда-то давно один человек долго мне объяснял, что пойнтер непременно короткошерстный. Курц хаар – короткая шерсть…
— Привет, песик!
— Гаф-аф-аф!
Вот же вежливый какой, даже лапу предложил. Ничего, что лапа грязная – зато на носу у шоколадной собаки кремовое пятнышко в виде серпика молодой луны. Бодается башкой, дурашка.
— Буду звать тебя лунный курцхаар, песик. Согласен?
— Гаф-аф!
Ну вот и славно, договорились.
— Простите ради Бога! Надеюсь, Вы не испугались?!
А это еще кто такой? Прямо не заросли бересклета, а проходной двор. Ну, точно, хозяин. И даже поводок у него есть, все как положено. Поводок есть, а собаки нет – потому что вот он, мой лунный курцхаар, положил башку свою непутевую мне на колени, и я чешу ему мягкие уши, и нам славно и уютно вдвоем, и никого нам не нужно больше.
— Нет, не испугалась. Я собак не боюсь. Особенно шоколадных.
Вот так, мрачно и сердито. Зачем тратить вежливость на глупых хозяев с поводками и палками, когда на коленях у меня сопит своим шоколадным носом мой лучший на свете лунный курцхаар?!
— Как Вам удалось так быстро приручить мою собаку? Хотя цвет волос у Вас подходящий… давно подозревал, что в здешних холмах все еще водятся фейри.
Дерзит. Экий нахал! Ну-ка, приглядимся повнимательнее… ну вот, глаза зеленые. Так и знала! Уж кто бы говорил про фейри, а тебе с такими зелеными глазами молчать бы тихо в рукавичку. Нос с горбинкой. Морщинки вокруг глаз, улыбается скупо, словно исподтишка. Здравствуйте, дяденька колдун!
— Меня, кстати, Мартин зовут…
Совершенно некстати. Ну, вот зачем мне знать имя человека, который заберет у меня моего прекрасного лунного курцхаара?! Не буду знакомиться.
— Это не я Вашу собаку приручила, а она меня. Обычно я не разговариваю со всякими проходимцами… в смысле, незнакомцами.
Черт, вечно я путаю эти глупые английские слова, когда злюсь. Домой хочу.
— Рáсти*, домой, мальчик! Пойдем, не будем мешать этой сердитой девушке нагонять тоску на заросли бересклета.
Вот же дурак какой! Зачем назвал моего прекрасного шоколадного пса «ржавчинкой»?! Не ходи к нему, песик!
Но вот мой лучший на свете лунный курцхаар убирает голову с моих колен, делает пару шагов к хозяину, виляя своим куцым хвостом, и говорит ему свое приветственное «Гаф!» — привет, мол, хозяин, давно не виделись, как жизнь? Я отворачиваюсь, закрываю глаза – когда плохо, смотреть на чужое счастье больно. Идите уже отсюда! Не люблю плакать в компании.
Мне в колени снова тычется башка моего самого прекрасного лунного курцхаара. Шершавый язык слизывает соленые капли с ладоней, мокрый нос сопит куда-то в ухо. Не бросил… Мой единственный в мире лунный курцхаар.
— Кхм… чудится мне, сырости сегодня и так хватает. Держи-ка!
В руках у меня оказывается большой клетчатый платок, напротив – лукавые зеленые глаза. Я же говорю – колдун. А платок пахнет вереском, дымом и сказками.
— Хочешь, мы с Расти пригласим тебя в гости? У нас есть камин, пушистые пледы, горячий шоколад и гуль в мансарде…
Гуль?! «Ghosties and ghoulies and four-legged beasties, and things that go bump in the night**,»— вспомнилось вдруг мне. А ну как и правда гуль?
Смеются мне в ответ зеленые глаза. Ласково тычется носом в ухо лучший на свете лунный курцхаар. Шелестит ветер в зарослях бересклета.
— Я пойду с тобой, Мартин.
И вот я иду босиком по пожухлой траве, по скрипучему гравию неведомых дорожек, по опавшей листве, по пушистым облакам. Впереди меня шагает, указывая путь, зеленоглазый колдун. А рядом, у правого бедра, неслышно ступает мой единственный во всем мире, самый прекрасный на свете лунный курцхаар.

_________________________________________________
*Rusty от английского rust – ржавчина
**Шотландская молитва: «From ghoulies and ghosties And long-leggedy beasties And things that go bump in the night, Good Lord, deliver us!» "Господь, сохрани нас от привидений и гулей, от четырехлапых чудовищ и тварей, что шумят в ночи!"
kroharat: (книги)
2013-10-02 03:44 am

Ангел чердачного окна

10988234133_5aca96fe64_o

Когда я замечаю его, он всегда сидит в проеме чердачного окна, свесив ноги в густую крону начинающего желтеть дуба. Светит луна, дует едва заметный западный ветер, в воздухе пахнет тленом, недавно прошедшим дождем, ушедшими на Запад эльфами и терпким вином с корицей. Осенью, в общем, пахнет. А он сидит там, в чердачном окне, и босые пальцы его ног ласкают начинающие умирать дубовые листья.
Не знаю, дожидается ли он специально той прохладной сентябрьской ночи, когда первая рыжина оставляет ржавые пятна на резных дубовых листьях. Или дуб, чуя его приближение, разукрашивает листву всеми оттенками охры и позолоты. Или, быть может, листья начинают желтеть, соприкоснувшись с голой кожей его ступней… не знаю. Но каждый раз, когда я замечаю его в проеме чердачного окна, дуб начинает сбрасывать листву, на небе светит полная луна, а в воздухе разлита осень.
Бабушка говорит, что во времена ее детства в том доме кто-то жил – то ли обедневший вдовый помещик с молодой дочерью, то ли отставной чиновник с женой и двумя сыновьями. Бабушкины воспоминания, что узоры в старом калейдоскопе— так повернешь, сложится одна картинка; эдак повернешь, выйдет другая. Так что не удивительно, что каждый раз, когда заходит разговор о чердачном окне и старом заколоченном доме, бабушка рассказывает совершенно новую историю. А мы слушаем кружевную вязь слов, затаив дыхание и замирая комками теплого невесомого пуха под ласковыми бабушкиными ладонями.
Изложенные мамой факты куда конкретнее, и вовсе лишены той волшебной позолоты и ароматной пыли, что случается с колдовскими местами и старинными предметами на изломе столетий. По ее словам, после войны дом, уже тогда бывший древним, немного обновили, вставив новые рамы и покрасив ветхие стены густой васильковой краской. А потом открыли там детское отделение районной библиотеки. И просуществовала эта библиотека без малого пятьдесят лет, до самого конца девяностых. Совсем чуть-чуть не дотянула до нового тысячелетия. Переезжала библиотека в спешке – здание объявили аварийным. «И, честно говоря, давно пора было – доски в полу прогнили, в окнах щели, балки потолочные святым духом держались, перила на лестнице раскачивались, как осина на ветру. Как там никто не убился, не представляю!» И множество книг из старых, списанных фондов так и осталось неопрятными стопками грустить в гулких, полупустых комнатах – на радость паукам, крысам, вызывающим плесень бактериям, и книжным червям вроде меня.
Я наткнулась на свое тайное сокровище случайно. Был сентябрь, на улице лил дождь, возвращаться домой совершенно не хотелось. Поселившийся в дальней комнате вместе с дедом запах лекарств, шелест аппаратов и дух уныния вызывал во мне тошноту и приступы липкого, холодного пота вдоль позвоночника. В свои 13 я мало еще знала о смерти.
В общем, приветливая щель в окне старого заколоченного дома оказалась очень кстати. Внутри было сухо, на удивление тепло и почему-то по-домашнему уютно, хотя огромные размеры залы меньше всего напоминали те скромные 40 м2 в двух с половиной комнатах, что я привыкла называть домом. Пахло старыми книгами, засушенным липовым цветом, мертвой геранью, преющими дубовыми досками и почему-то – самую чуточку – морем. На полу, в тонком слое невесомой пыли мои мокрые кеды оставляли отчетливые темные следы. «Словно бы я первый человек, ступивший на этот неизведанный берег… Аллоха!» Мой голос гулким эхом разнесся по зале, мазнул по лепнине на потолке и увяз в густой паутине оконного проема. А потом я заметила книги…
Книги всегда казались мне существами из другого, не вполне реального мира. Тонкие страницы, покрытые черными закорючками букв – и из этого невзрачного предмета рождаются миры, замирают сердца и взрываются сверхновыми откровения и смыслы?! Слишком много патетики, пожалуй. Но кому не доводилось потерять несколько часов жизни, с головой увязнув в истории, ненавязчиво нашептанной шелестом книжных страниц.
Первой на глаза мне попалась потрепанная книга без обложки, но с титульным листом, лишь слегка погрызенным коварными грызунами. К сожалению, я не помню теперь, кто написал «Сундучок старого мастера» — но, опоздав к ужину и получив от мамы заслуженную взбучку, я едва могла в тот день совладать с тайным восторгом, пузырящимся во мне. Я предвкушала. Строила планы, мечтала. Осень уже не казалась мне больше унылой порой, хотя я никогда не любила это мокрое и скользкое от гниющей листвы и сопливых носов время года. Именно в ту ночь я впервые увидела его сидящим в проеме чердачного окна. Светила полная луна, мне не спалось, в воздухе пахло осенью.
Если честно, я смутно помню годы своего отрочества. Мои 13, 14, 15, казалось, промелькнули незаметно, не оставив заметных заноз в моей душе и мозолей на моих ладонях. Хотя иногда мне кажется, что я все еще там, в старом заколоченном доме, мне снова тринадцать, на улице середина октября и моросит, в руках у меня очередная, лишь слегка попорченная мышами и плесенью книга, а в душе у меня трепещут на ветру паруса, скрипят канаты и ругается витиевато старый боцман, приказывая матросам убрать трап. Банальная метафора, я знаю. Но что я могу поделать, если внутри меня и по сей день живет беспокойное зеленовато-янтарное море?!
Я видела его каждый год, с начала сентября по вторую половину ноября, иногда чуть меньше. И каждый раз, когда полная луна освещала его силуэт в проеме чердачного окна, мне казалось, что мы становимся чуточку ближе. Что я становлюсь чуточку старше. Что небо становится чуточку дальше, звезды – чуть холоднее, а ветер горчит… Все же я была ужасно романтичной дурочкой в свои шестнадцать лет.
Он заговорил со мной лишь однажды. Мне было двадцать семь, я была в городе проездом и на минутку забежала навестить грустящую в своем вдовстве бабушку и вечно занятую, немногословную и раздражительную маму. Чаепитие получилось бестолковым: в очередной раз стало ясно, что нам троим слишком тесно в 40м2, что дом теперь вовсе не здесь, и что я больше не приеду сюда никогда-никогда. Расстались с грустинкой, но облегченный мамин вздох долго еще гудел у меня в ушах. Бабушка плакала.
Бросив лишь короткий взгляд на старый заколоченный дом в глубине двора, я заспешила к вокзалу. Вперед, быстрее, пока детские воспоминания не окружили стайкой бумажных журавликов, не увели за собой… Он вышел из-за ствола дуба, словно поджидал меня там в засаде не первый день. Босые ноги его неслышно ступали по опавшим, пожухлым дубовым листьям. Глаза его были глубоки, полны небесной синевы и невыразимо печальны.
«Не говори со мной, пожалуйста», - подумалось мне. «Ведь ты не скажешь мне ничего хорошего – с такими глазами просто невозможно говорить о радости, солнечных зайцах, мыльных пузырях и карамельных леденцах на палочке. Так что, пожалуйста, не говори со мной».
Он молча кивнул. Глянул мне в глаза и улыбнулся. Солнечный луч, прорвавшись на миг сквозь угрюмую дождевую тучу, прикоснулся к моей щеке теплой бархатной лапой. Или это была его ладонь?
«Спасибо», — все же сказал он мне. Не удержался. «Ты вернешься. Я буду ждать».
С тех пор минуло уже много лет. Нет той страны и тех людей, давно снесен старый заколоченный дом, старый дуб повалило внезапно случившейся бурей. Мир сталь меньше, небо простегано вдоль и поперек деловито снующими самолетами, а библиотеку чуть не каждый второй носит теперь в кармане, листая страницы и перебирая тома незаметным нажатием клавиш.
Но каждую осень я все еще вижу его сидящим в проеме чердачного окна. Светит луна, дует едва заметный западный ветер, в воздухе пахнет тленом, недавно прошедшим дождем, ушедшими на Запад эльфами и терпким вином с корицей. Он сидит там, в чердачном окне, босые пальцы его ног терпеливо ласкают начинающие умирать дубовые листья. Он ждет. И я точно знаю, что когда умру, я тоже стану книжным ангелом в оконном проеме. И у нас будет полная луна, старый дуб и целая вечность на двоих.

kroharat: (кофе)
2013-07-31 11:51 pm

Триптих

22

Ко Дню Сказок и Картинок №5 в Заповеднике Сказок. Картинка №22.

ИСПОВЕДЬ
История одной любви, рассказанная в трех письмах

***
Я рисую на клочках бумаги маленькие, смешные отрывки нашей несостоявшейся жизни. Прикосновения и слова, взгляды и паузы между строк, дыхание в унисон и тепло ладоней на холодном ветру. Рисую тысячи часов и сотни дней вместе — время, украденное у вечности, время, которому не суждено воплотиться. Но теперь, когда я рисую его на маленьком листочке в клеточку — оно есть. Наше время, которого не было. Будет ли оно? Не знаю. Это так сложно — вспоминать о будущем...
Сложнее всего понять, когда нужно остановиться. Когда провести грань между надеждой на будущее — и робкой фантазией, несбыточной уже лишь потому, что этого не может быть, потому что не может быть никогда... Кажется, у меня не получается, и, закрывая глаза, я вспоминаю и вспоминаю о том, чего не было, рисую картинки в надежде на то, что они оживут — рано или поздно, так или иначе… и станут тем, чем должны были стать с самого начала — жизнью. Я тешу себя иллюзией, засыпаю, надеясь на сон... который превратится в явь... которая будет длиться, как сон, от которого не захочется проснуться...
Я не хочу забыть тебя — в этом правда. Я хочу помнить тебя — и помню, и это дается мне легко. Иногда мучительно, до обжигающих слез, больно; иногда тоскливо, да так, что хочется выть на луну; иногда сладко и нежно, когда разливается по всему телу уютное тепло, а внизу живота порхают бабочки — но всегда легко. Мне легко помнить тебя — в этом правда. Мне трудно тебя забыть.
Проходя мимо, сделав короткую остановку и почти не заметив ее, ты, сам, должно быть, об этом не зная, оставил мне так много меня. Сделав так мало, ты сделал так много. Я не понимаю, давно уже не понимаю, что и как было, чего не было, что рождено было ночным сумраком, а что — моим воображением... Хочу ли я понимать? Не уверена. Хочу ли я быть с тобой — всегда "да"! Ведь если случайно проходя мимо, ты дал мне так много — сколько сможешь ты мне дать, оставшись со мной? Могу ли я себе представить такое количество меня — живой, настоящей, счастливой...
Но парадокс весь в том, что я не могу сказать тебе, как ты мне нужен. Не могу сказать, что хочу быть с тобой. Словно проклятие злой ведьмы, это слова унесут тебя от меня за миллионы верст и тысячи лет. Вот такое странное в твоей жизни веретено — уколовшись раз, ты не заснул, чтобы дождаться поцелуя. Нет, ты заплакал, баюкая пораненный палец, и навсегда решил избегать теперь всех, кто умеет прясть. А я умею прясть. И один раз ты случайно узнал об этом. И потому я пишу это письмо — потому что ты далеко, за миллионы верст и тысячи лет.
Я боюсь думать о тебе — и боюсь не думать. Боюсь упустить свое счастье — и боюсь снова стать назойливой шлюхой, готовой предлагать себя снова и снова, да только товар не первой свежести, и покупатель явно не в настроении. Я хочу простого — быть нужной тебе, так же, как ты нужен мне. Быть поддержкой и опорой — и получать поддержку. Говорить о том, что важно мне — и слушать о том, что важно тебе... и понимать. Я хочу засыпать с тобой, и просыпаться вместе. Я хочу иметь возможность через пару лет вспомнить десятки и сотни мелочей, непонятных другим — но нужных и важных нам. Я хочу, чтобы это "мы" — чтобы оно было. Первый порыв влюбленности прошел, мне не хочется уже бесконечного слияния и близости всегда и во всем. Достаточно лишь знать, что это "мы" — оно возникает иногда из моего "я" и твоего "ты", и каждый раз делает нас обоих чуточку счастливее. Вот только этого я хочу про тебя — не больше и не меньше. Хочу составлять твое счастье — нет, не всегда... всего лишь ближайшие лет 70... И — да, я все еще люблю тебя, несмотря на... Люблю.

***
Каждый раз, когда я думаю о тебе, я вспоминаю одну песню "Стены". Ту самую, где корабль плывет... Она и раньше мне напоминала тебя — потому что там про тонкие быстрые пальцы, про "он здорово слышал просьбу играть и напрочь не слышал просьбу остаться" и про три главных священных занятия. А теперь еще потому, что "детские страхи страшнее проклятий". И каждый раз, думая о тебе и вспоминая эту песню, я размышляю о своем детском страхе. Быть недостаточно хорошей. Быть ненужной. Быть терпимой кем-то из вежливости и просто потому, что неудобно отказать. И еще размышляю о том, почему каждый раз при личной встрече с тобой у меня возникает именно это чувство. Потом, в зависимости от настроения, я либо погружаюсь в дебри самоанализа, и это уже никакого отношения к тебе не имеет — либо пытаюсь понять, что же именно в тебе, таком по-настоящему замечательном и нежно мною любимом, вызывает это странное чувство ненужности и снисходительной вежливости. И если восприятие мое в тот момент не затуманено обидой, жалостью к себе или желанием несбыточного, я понимаю. Понимаю, что ничего на самом деле про тебя не понимаю. Не знаю. Не была допущена — в сферу твоих интересов, в течение жизни, в мысли, эмоции и планы. И ты не был допущен — но не потому, что мне жалко было бы пустить тебя туда, или страшно, или я тебе не доверяю. А потому лишь, что никогда, ни разу за все время нашего знакомства ты не позвонил, не написал и не спросил первым. А для меня — всегда, с поры тех самых детских страхов — это означает лишь одно. Снисходительная вежливость равнодушия.
Теперь я уже не узнаю, к сожалению, что же на самом деле это значит для тебя. Наверняка, что-то другое. Может, какое-то твое личное детское проклятье. Или не детское. Или не проклятье... Гадать, в любом случае, не имеет смысла, а смелости спросить у меня так и не хватило — потому что вдруг ты сказал бы именно то, что я так боялась услышать...
Двое моих самых близких друзей, которые знают меня лучше меня самой, вообще считают, что я выдумала себе все — тебя, такого по-настоящему замечательного, наши отношения, которых никогда не было, свою привязанность к тебе. Один из них при этом говорит, что я всегда отличалась излишне буйной фантазией. А вторая хмыкает, не рискуя произнести сакраментальное "Все мужики - козлы". И я бы согласилась с ними — практически уже согласилась — но твое, совершенно невзначай брошенное в телефонную трубку "Я тебя люблю" снова сбило меня с толку. Со временем я, конечно, придумаю какое-нибудь достоверное оправдание этой неосторожно брошенной фразе. Снова сложу кусочки мозаики так, чтобы слово "вечность" не рифмовалось с твоим именем и ангел, "рожденный из ее взглядов и его нот", не маячил где-то вдалеке. Но ты все-таки поосторожнее с такими словами, хорошо? Вдруг тебе снова встретиться какой-нибудь доисторический человек, все еще верящий в то, что слова — это не просто слова... Впрочем, вряд ли. Мы почти все вымерли.
Друзья — те самые, из предыдущего абзаца — говорят, что, в конце концов, все будет хорошо. Что я справлюсь и перерасту. А я, вот знаешь, не хочу справляться и перерастать. Не вижу смысла перерастать те немногие кусочки счастья, что связаны в моей жизни с тобой. Не хочу справляться с тем, чему я научилась и что поняла благодаря тебе. Единственное, на что я нашла в себе силы — перестать надеяться. И, ты знаешь, Фрай прав. Надежда — это по-настоящему глупое чувство.
Наверное, я задолжала тебе извинение - мое последнее письмо было не слишком-то вежливым, совершенно ничего не объясняющим и по-детски жестоким. Но оно было написано из того самого детского страха, который страшнее проклятий, а за проклятия же не извиняются. И, опять же, раз я тебя выдумала, оно вряд ли тебя задело. А если не выдумала... Впрочем, никаких "если". Надежда — как сорняки, но на всякий сорняк найдется своя отрава. И вырастет что-то полезное. Может, ромашки или подсолнухи. Или земляника. Ведь ты так любишь землянику…

***
Уже который день крутится в голове чувство, что, наконец, пришло время написать тебе... и вот я уселась за клавиатуру и пишу тебе, как не делала уже, пожалуй, тысячу лет... Здравствуй, хороший мой.
Как живется тебе там, в далекой заоблачной стране? Поспевают ли яблоки, мягка ли трава под ногами, прекрасны ли рассветы? Счастлив ли ты, как надеемся быть счастливы все мы когда-нибудь в конце? Помнишь ли ты еще обо мне? Чувствуешь ли, когда вспоминаю тебя я? И есть ли у вас там, в заоблачной стране, земляника?
Последнее время я все чаще вспоминаю тебя, вспоминаю с сожалением и чувством невосполнимой утраты, наконец-то, спустя столько лет, догнавшим меня. Я-то, глупая, всегда морщилась, заслышав пресловутое "время лечит" — а оно и вправду лечит, только целебные свойства его измеряются, похоже, десятилетиями. Два десятилетия до еды, два после... И вот, спустя почти два десятка лет, научившись столь многому и столь же многое позабыв, я возвращаюсь к тому же месту, где прервался когда-то наш с тобой разговор. Этот молчаливый разговор теперь будет вечно преследовать меня, особенно одинокими ночами — да, впрочем, я и не против. Есть слова и взгляды, которые можно сказать и вручить лишь лично — и если адресат недоступен, им суждено замереть в вечности, так и оставшись навсегда лишь личинками нерожденного смысла.
Я думаю иногда о том, как оно было бы, если бы... Знаю, что это бессмысленно и совершенно бесполезно — но все равно думаю... представляю, рисую картинки, пишу письма, рассказываю тебе о своих делах, спрашиваю о чем-то... А еще я иногда задаюсь вопросом — видя меня сейчас, гордился ли бы ты мной? С доброй отеческой улыбкой смотрел бы, как играют в саду твои дети, писал бы книги в тиши своего кабинета — и был бы горд, что у тебя есть такая замечательная девочка — я... А я приходила бы к тебе за советом, и мы отчаянно спорили бы на кухне за чашкой чая. Ты сердито качал бы головой, не одобряя мой выбор — а потом все равно, всегда, поддерживал бы меня во всем.
Да только видишь, как сложилось... Не играют в саду твои дети, да и сада нет, а я глупой неустроенной птицей мечусь по свету, не понимая уже, кто я и где я, и какой во всем этом смысл. Мне так не хватает в жизни твоей гордости за меня. Принятия и безоговорочной любви. Так не хватает — даже не знания, нет — ощущения где-то на самом дне души, что всегда, что бы и где бы ни происходило, дома меня будет ждать вечно любящий меня мужчина. Но только тебя больше нет, и я даже не знаю, растет ли у вас там, в заоблачной стране, земляника...
Когда-то мне казалось, что простота и легкость способны сделать меня счастливой. А теперь я понимаю, каково сухому осеннему листу метаться в небе, и отчаянно хочу пустить корни. Врасти в землю у порога родного дома, покрыться мхом и мудростью веков, раскинуться ветвями к небу и птицам, но твердо стоять на земле. Да только вот, видишь, какое дело... как-то глупо и бестолково сложилось все в моей жизни... И некуда пускать корни. Да и как их пускать-то? Кажется, в школе для маленьких (и не очень маленьких) девочек на уроках природоведения о таком не рассказывают.
Я запуталась. Иногда мне кажется, что я знаю, чего хочу, но совершенно не представляю, как этого достичь. Или мне это не по силам. А чаще всего я просто не знаю, в какую сторону идти. Я думала, что достаточно просто быть смелой, бросать вызов судьбе и идти навстречу ветру. Но, кажется, в преодолении трудностей ради собственно их преодоления не больше смысла, чем в борьбе с ветряными мельницами. А я так долго боролась, что не умею и не знаю, как жить в мирное время.
Я знаю, что в советах не много смысла — но иногда мне так хочется попросить совета. Спросить: "Что же мне делать? Я совсем запуталась. Я что-то такое делаю с собой, со своей жизнью, не понимая, зачем и как... " И услышать в ответ твой голос, и ощутить твою теплую ладонь на затылке...
Я много раз читала о том, что тупик - это место силы и скопления энергии, и нужно лишь преодолеть этот рубеж, найти выход. Но сегодня, сейчас, это не ощущается как тупик — скорее, это какой-то судьбокресток с тысячами разных дорог, а у меня нет сил, чтобы сделать хоть один, даже самый крохотный шажок.
Кажется, тебе было тридцать, когда у тебя появилась я. Всего через месяц тебе исполнится пятьдесят — хотя я с трудом представляю тебя таким старым... Наверное, ты отрастил бородку, стал немного ворчливым и чуточку седым. Впрочем, тебе идет. Бабушка, должно быть, часами хлопочет на кухне, или вышивает, ласково и чуть насмешливо поглядывая поверх очков. А ты сидишь в старом кресле, попыхиваешь трубкой, и много думаешь. Пишешь мемуары и сказки — и рисуешь маленьких смешных человечков на полях... И я очень надеюсь, что там, в вашей заоблачной стране, растет крупная, сладкая земляника.
kroharat: (птица)
2013-07-26 06:06 pm

Из жизни птиц

17

Ко Дню Сказок и Картинок №5 в Заповеднике Сказок, картинка №17.

10315843574_2b9f4f39ba_o
Мы птицы. Мы белые птицы. Мы странные белые птицы. У нас есть крылья. У нас есть лапы. У нас есть гнезда. У нас есть яйца. Мы сидим на них – но ничего не происходит. Мы сидим на них – и появляются дети. Мы птицы. Мы странные белые птицы. Мы поем на ветках большого дерева. Мы поем из гущи тернового куста. Мы поем из густой изумрудной травы. Мы поем, но никто не слышит наших песен. Мы поем тишину. Мы странные белые птицы. Мы прилетели сюда умирать.

— Говорят, вчера в четвертое ночью новенького привезли. Славный такой парнишка, белобрысенький….
— Людка со своим хахалем снова разругалась, слыхала?! Он на нее орать, а она все тарелки в доме перебила и к матери укатила в деревню.
— Тю… Видали-слыхали. Пару дней там помается, и вернется. Куда ей деваться-то?
— И то правда. Ой, опять звонит.
— Седьмая?
— Седьмая. Вот же мается, неприкаянная душенька-сиротинушка. Не приведи Господь, Маша, так умирать…
— Не приведи Господь…

Мы птицы. Мы белые птицы. Мы странные белые птицы. Мы белые птицы зеленой весны. Мы поем тишину. Мы молчим время. Мы сидим в своих гнездах – и столетия протекают мимо. Мы сидим в своих гнездах – и один день тянется десятки лет. Наши дети вылупляются старыми, и мы поем им на ветках большого дерева. Мы поем им, и они становятся младше. Мы поем им, и они умирают новорожденными. Наш страх расцвел нежными цветами сакуры. Мы странные белые птицы. Мы прилетели сюда умирать.

— Кофе? Сто грамм не налью, тебе еще полсмены куковать…
— Давай. А молоко есть? И сахар, пожалуйста.
— Еще и сахар?! Может, ты еще и руки с мылом моешь?
— Представь себе! И даже перчатки одноразовые всего по разу надеваю.
— Да, это непростительная трата государственных средств. Ставлю вам, товарищ врач, на вид!
— Угу. Слушай, ты можешь мои сутки второго отработать? А я у тебя в конце месяца что-нибудь подхвачу, после семнадцатого…
— Могу, наверное. А что случилось?
— Да надо Ляльку в лагерь отвезти, у них смена как раз второго начинается.
— Ляльку? Вот эту микро-милипуську?
— Эта милипуська в свои тринадцать уже чуть не с меня ростом. Да и характером тоже…
— Ну, не повезло девке!
— В смысле?
— Да кто ж ее с таким характером замуж возьмет?!
— Слышь, ты, жужелица… Не жужжи! Так, это, похоже, опять мой. Прощай, недопитый кофе.
— А я всегда говорил, что пейджер – это зло! Что, опять седьмая?
— Ага. Жалко – сил нет. Знаешь, иногда мне кажется, что эвтаназия – это синоним сострадания…
— Не знаю, Янка. Не уверен. Иди, я, так и быть, покараулю твой кофе…

Мы птицы. Мы белые птицы. Мы странные белые птицы. Мы птицы густого леса. Мы птицы бескрайней степи. Мы птицы дворов бетонных. Мы прячем крыльями солнце. Мы странные белые птицы. Мы выкликаем ветер. Мы в травах поем о снеге. В пустыне мы славим море. Мы птицы. Мы странные птицы. Молчим мы о самом главном. Нам клювы залили воском сердито жужжащие пчелы. И скорбь наша выше крыши густой проросла травою. Мы странные белые птицы. Нам не по пути с тобою. Уйди. Развяжи нам крылья. И нас не зови опять. Мы странные белые птицы. И мы прилетели сюда умирать.

— Тётя Дзинтра, а подоконники тоже мыть?
— Да, деточка. Вот тем раствором, из синего ведра. Все-все надо протереть, подождать, пока высохнет, и снова протереть. Да ты перчатки возьми, что ж ты руками-то, там же хлорка…
— Ага. Тётя Дзинтра, а матрас?
— И матрас. Он же – видишь? – клеенчатый. И полочки все в шкафу не забудь, и тумбочку изнутри.
— Ой!
— Что случилось, деточка?
— Показалось… Тётя Дзинтра, а вы не боитесь?
— Кого, лапушка?
— Ну не знаю… тут же только пару часов как человек умер. Ну там… духа, призрака… Ведь что-то же, наверное, остается, когда человек умирает.
— Ох, деточка, какие твои годы… Мертвых, лапушка, не нужно бояться. Только живых.

Мы странные белые птицы. Мы прилетели сюда умирать. Мы будем жить вечно.
kroharat: (книги)
2012-12-28 01:22 am

Пустой Дневник

DA6-mdl-b-kro_zps26296def

Ко "Дню антикварных штучек" в Заповеднике - видимо, уже вне конкурса, ибо с большим опозданием. Но пусть все равно будет. :)


В шкафу терпко и щекотно пахло геранью. Данька знал, откуда брался запах – бабушка в борьбе с молью раскладывала на полках остро пахнущие веточки с бархатными листьями. Веточки со временем засыхали, и от неосторожного прикосновения превращались в кучки невесомого зеленого пепла. Бабушка, ворча, сменяла их на новые, и запах герани прочно обосновался в недрах огромного платяного шкафа. Шкапа, как называла его бабушка.

Шкаф Даньку завораживал. Огромный, с тремя широкими скрипучими дверцами, он таил в себе неисчислимое количество секретов и тайн. Там висела на плечиках и вешалках старая военная форма, длинные бальные платья и коротенькие курточки с полосатым матросским воротником – и Данька все пытался представить, кто и когда надевал эти одежды. Там на полках лежали стопочки аккуратно отглаженных носовых платков, маек, вязаных кофточек – каждая вещичка с маленькой, тщательно вышитой монограммой в уголке. Переплетенные А и П с завитушками. Данька ни разу не видел, чтобы кто-то носил эти вещи с монограммой. А на дне шкафа громоздились старые обувные коробки, перевязанные поблекшей от времени шелковой тесьмой. В этих-то коробках и скрывались самые главные сокровища. В них можно было найти что угодно – пожелтевшие от времени газетные вырезки, сухие цветы, конверты с причудливыми марками, старинные открытки с пухлыми младенцами, ангелами и заснеженными городками. Обрывки писем с расплывшимися кое-где чернилами, книги без обложек и в заляпанных чем-то обложках, дурацкие бесполезные сувениры вроде открывалки для лимонадных бутылок в виде Мики-Мауса. В некоторых коробках попадались старые, часто поломанные игрушки – и Даньке нравилось вертеть их в руках, представляя, как бегали когда-то по рельсам эти маленькие паровозики и качали головами упрямые неваляшки.

Сегодня целью Данькиных раскопок были рыболовные снасти. Он смутно припоминал, что две недели назад в одной из коробок ему попадался спичечный коробок с мормышками, пакетик с приманками и поплавками и мотки тонкой лески. Данька собирался с ребятами на пруд, с ночевкой. Бабушка, выдавшая разрешение на эту авантюру неохотно, сразу предупредила, что денег на спиннинг или даже простую удочку не даст – не потому, что жалко, а в воспитательных целях. Данька с такой постановкой вопроса не то, чтобы согласился – но и возражать особо не стал. Пожал плечами и полез в шкаф. Отпустила – и на том спасибо.

Нужная коробка все никак не находилась. Иногда шкаф бывал удивительно упрямым – и Данька знал, что раздражаться и злиться не имеет смысла. Все равно нужная вещь не найдется до тех пор, пока шкаф не покажет то, что задумал. Так что Данька терпеливо открывал коробку за коробкой и задумчиво перебирал содержимое. Ракушки с поломанными краями, камушки и какие-то пахучие ломкие ветки. Пожелтевшая от времени расплывчатая фотокарточка – тоненькая девушка с солнечным зонтиком на фоне волн. Картонка билета и огрызок карандаша. Томик стихов Есенина. Записная книжка в бардовой бархатной обложке.

«…а еще сударыня моя  Алевтина изрядно строптива и своенравна – норовом, похоже,  в батюшку своего, покойного Тимофея Степановича. Матушка моя пребывает по сю пору в расстроенных чувствах, но я остаюсь верен слову – нет мне милее ведьмы этой деревенской по обе стороны холодного северного моря…»

— Данька! Тебя ждет во дворе Макс, нетерпеливо роя копытом землю… — бабушка вошла, как всегда, неслышно.

Данька хрюкнул, представив своего дружка в копытах и конской сбруе, и принялся торопливо выбираться из шкафа. Записная книжка, соскользнув с колен, упала на вытертый паркет с неестественно громким стуком, словно весу в ней было полпуда. Бабушка охнула.

— Баб, а кто такая Алевтина? Ты чего, бабушка?

— Алевтиной звали мою прабабку. А вот где ты нашел Пустой Дневник, хотела бы я знать?! Вечно ты умудряешься вляпаться во всякие неприятности, Даниил…

Данька обиженно надулся. Разве же он виноват, что шкаф подсунул ему эту записную книжку?!

— И никакой он не пустой, там про Алевтину написано… И вообще, я не виноват, он сам.

— Сам-сам…— бабушка нагнулась, чтобы поднять записную книжку. — Я же говорю, пустой…

Перед Данькой замелькали пустые, пожелтевшие от времени страницы. Мальчишка недоверчиво покачал головой.

— Но я же только что читал… Там было про Алевтину, и про ведьму… Мелким таким, убористым почерком. С завитушками.

— Угу, — бабушка спрятала дневник в карман кухонного фартука и пристально глянула на внука.— Ты гулять-то пойдешь, или мне отослать Макса прочь?

Данька возмущенно фыркнул, и козликом ускакал во двор. Ну бабушка, придумает тоже – отослать прочь! Сегодня же на холме у крепостной стены будут змеев запускать, и Макс с Данькой пропускать это зрелище были решительно не намерены…

Даниил вздохнул и задумчиво повертел в руках старый снимок – он стоит на холме, прикрывая глаза от солнца, босиком и в полосатой майке, рядом ухмыляется Макс с голым пузом, в кедах на босу ногу, а за спиной у них полощутся на ветру хвостатые змеи. Надо же, столько лет прошло, а все помнится… Нет уже давно бабушки, и шкафа того нет, а вот пожалуйста – стоит лишь глянуть на фото, и вспомнился запах герани, и гладкий шелк тесьмы, и шершавый картон коробок, пахнущих канцелярским клеем. И Пустой Дневник. Даниил опустил руку в карман и нащупал вытертый местами бархатный переплет. Вытянул, не глядя, и раскрыл наугад:

«… феномен функционирования зеркальных нейронов еще объяснен до конца, но есть основания предполагать…»

Не то.

«… буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…»

Не то.

«... осенний дождь стучал в окно. Капли его медленно ползли по стеклу – и столь же медленно…»

Не то. Не то. Не то! Эх, ну как же я не спросил тогда у бабушки, почему Пустой Дневник не всегда пустой. Кто в нем пишет?! Зачем?! О чем?! А теперь уже не спросишь, и не узнаешь. И остается только листать пожелтевшие от времени страницы наугад…

«…Господи, я прошу не о чудесах и не о миражах, а о силе каждого дня. Научи меня искусству маленьких шагов…»

kroharat: (улитка)
2012-10-16 09:42 pm

Сказка про солнечных цыплят


К проекту №75 - День Музыкальных Сказок. Трек номер 6.
DMS2_mdl_s_kro Заповедник Сказок

У одного народа говорят так: с каждым ударом человеческого сердца рождается мир. С каждым ударом человеческого сердца умирает мир. Некоторым мирам отпущено лишь несколько минут, некоторым – несколько столетий. И лишь один Мир существует вечно…

Памяти моего друга Макса и его Одуванчикового Цыпленка. С любовью.

— Эни-бени-раба, квинтус-пинтус-жаба!! Догоняй, Серенький!
Вот несется по двору неугомонная Женька. Ее заливистый смех яркими солнечными бликами отражается в окнах унылого серого дома, теплыми брызгами взлетает из потревоженных луж, мягким тополиным пухом ласково ложится на ладошку. Я люблю Женьку. Никогда еще мне не встречался более солнечный и жизнерадостный человечек. И мне даже кажется порой, что вся она слеплена из прозрачного янтарного света с яркими оранжевыми крапинками. Теплая, милая, бесконечно ласковая Женька.
За ней вдогонку, ловко управляясь со скрипучим инвалидным креслом, «бежит» Сережка. Коренастый и твердолобый, как молодой телёнок, он бывает иногда таким доверчивым и беззащитно-нежным, что у меня перехватывает дыхание и хочется зареветь белугой. Но я не реву, разумеется. Нам тут реветь не положено. Только кладу ладонь на его макушку и тихонько перебираю упрямые русые вихры. А он сопит довольно, и толкает лобешником под локоть, ну точно телёнок…
— Женька! Женька, ну постой же! Жень!
Разумеется, она опять забыла. Протиснулась в узкий закуток между парником и котельной – Сережкино кресло туда не влезает. И теперь он отчаянно, сердито и почти безнадежно зовет ее с края щербатой асфальтовой дорожки.
— Я так не играю, Женька!
— Прости, Серенький… — она ласковым растрепанным котенком трется о его плечо. — Я хотела только посмотреть, научились ли они уже летать…
— Кто?
— Ну как кто?! Я же рассказывала тебе! Солнечные цыплята…
Я не знаю, откуда возникла в ней эта странная фантазия. Женька почему-то уверена, что у котельной под большим лопухом живет целый выводок каких-то солнечных цыплят. И до конца октября они обязательно должны научиться летать.
Разумеется, тропинку между парником и котельной проверяли и осматривали несколько раз. По санитарной инструкции на территории интерната не разрешено иметь  домашних птиц и животных. И даже на дряхлого сторожевого пса, мирно досыпающего свой век в дощатой будке у ворот, пришлось выправлять особую лицензию. А тут – целый цыплячий выводок… Да только никаких цыплят там нет. Растет лопух, ползают муравьи, залетают иногда невзрачные бабочки-капустницы. По небу над ними медленно плывут облака. Ветер шелестит травой и приносит иногда запахи подсыхающего сена и скорой осени. И никаких цыплят.
Но Женька – упорный человечек. И когда она стоит прямо перед тобой, слегка наклонив голову набок и глядя прямо в душу огромными карими глазами, не верить ей невозможно. Вот и Сережка ей верит.
— Ну и как? Летают?
— Еще нет, — Женька садится прямо на пыльную дорожку, смешно поджимая под себя левую ногу. — Но они уже научились расправлять крылья и совсем правильно гоготать.
— Жень… разве цыплята гогочут? Гогочут гуси… ну и еще некоторые водоплавающие птицы.
— Серенький, ну какая разница? Ну, пусть не гогочут, а лапочут… или стрекочут… Главное, чтобы они делали это правильно, понимаешь? Иначе как же они будут заговаривать ветер?
— А зачем им заговаривать ветер?
— Вот же глупый! Они заговорят ветер, чтобы он унес их в волшебную страну, где вечные зеленые луга, теплые ночи и росистые утра. Где пасутся на горных пастбищах смешные радужные овечки, а коровы дают сладкое молоко…
Женька вдруг вскакивает и начинает танцевать на дорожке, смешно размахивая руками – наверное, показывает, как понесет цыплят заговоренный ветер. Ну, вот откуда это в ней? Так и хочется иногда подойти и задрать на спине старую выцветшую майку, чтобы понять – ну где же у нее солнечные батарейки?
В том, что батарейки солнечные, сомнений у меня нет. Вчера вот, например, целый день шел дождь – и Женька весь день сонной мухой сидела у меня на коленях, вяло теребя завязки любимой шерстяной кофты в катышках. Сережка пытался развлечь ее – но ни шахматы, ни нарды, ни любимый японский мультик про странных мохнатых зверюшек не способны растормошить Женьку, когда пасмурно и сыро. Вот и цыплята у нее солнечные. Я иногда с содроганием сердца думаю, что же с ней станет, когда придет зима?! Сережка успокаивает меня – говорит, что прошлой зимой они славно играли в снежки и даже слепили снежную бабу. Но мне почему-то сложно ему поверить…
— Жень, а почему цыплята обязательно должны полететь до конца октября? Чтобы успеть в теплые страны до холодов?
Женька задумчиво теребит нижнюю губу и смотрит как-то настороженно, исподлобья.
— Не совсем… понимаешь… цыплята – они же маленькие. Много не унесут. Поэтому с ними может отправиться только тот, кому еще не исполнилось десяти. А мне 31 октября как раз будет десять.
— Ты что же, собираешься нас оставить? И Сережку, и Таксу-Ваксу, и Воробейчика, и меня…
Женька смотрит на меня какими-то удивительно взрослыми глазами и  молчит. Потом из-за большого облака вдруг проглядывает спрятавшееся ненадолго солнце – и Женька неугомонной стрекозой опять уносится вглубь двора. И снова разносится вокруг ее звонкий голосок:
— Эни-бени-раба, квинтус-пинтус-жаба!! Догоняй, Серенький!
Ах, Женька-Женька… Надеюсь, твои солнечные цыплята успеют встать на крыло.

kroharat: (кофе)
2012-09-01 04:27 pm

Сказка про осень

Вот что-то непонятное написалось ко Дню Ошибок и Недоразумений в Заповеднике. Одно сплошное недоразумение, вобщем... Так что тапочками не кидайтесь! )))

DON_mdl_bro-kro_ Заповедник Сказок

— Ты мне снова снишься, да? Это хорошо… Я так ждала этих снов,— Яна, осторожно ступая по песку босыми ступнями, пошла туда, где виднелся на фоне звездного неба его силуэт.— Дэн…
Дэн подошел совсем близко и осторожно коснулся кончиками пальцев непослушной прядки у её левого уха.
— Конечно, я тебе снюсь. Иди сюда, малыш, я покажу тебе кое-что интересное.
Она пошла за ним, без страха остановилась на самой кромке высоченной скалы. Под ногами клубился туман. Над головой раскинула крылья зыбкая августовская ночь.
— Что это?
— Это Млечный Путь. Помнишь, я рассказывал тебе историю о том, как небесный пастух случайно пролил молоко?
— Эээээ, Дэн, это же сказка для маленьких, — Яна улыбается, и на щеках ее появляются милые ямочки. — Млечный Путь – это галактика, огромное скопление звезд. Ну, по крайней мере, так считает Гугл. И где-то в этом скоплении притулилось наше маленькое солнышко… Я думала, в этих широтах Млечный Путь не виден.
— Believe what you must, но ничто не мешает Млечному Пути, будучи галактикой, быть одновременно брызгами случайно пролитого молока…
— Эх, Дэн, душа моя, такая философия может завести слишком далеко. Так ты скажешь, что ничто не мешает нашей встрече, будучи сном, быть одновременно реальностью… Но я-то знаю, что это неправда.
— Believe what you must, малыш… Но ты ведь не откажешься от прогулки? Даже зная, что это сон?
— Разумеется, не откажусь! — Яна схватила Дэна за руку и весело рассмеялась. — А куда мы пойдем?
— Мы пойдем в гости. Навестим мою давнюю знакомую…
— Твою бывшую подружку? А как ее зовут? — в голосе Яны помимо ее воли чуть дрогнули ревнивые нотки. Дэн рассмеялся и обнял ее за плечи.
— Мою подружку зовут осень. Пошли, я вас познакомлю…

Все дорожки в парке заляпаны яркими рыжими пятнами сбежавших с деревьев листьев. Они задорно перешуршиваются и перелетают с места на место, легонько толкаемые в спину заботливым ветром. Ветру хочется, должно быть, чтобы они взлетели высоко-высоко, расправили крылья и полетели куда-то в пронзительную синюю даль. Но листья шепчут друг другу: «I don't think so!» и собираются в пышные, полные терпкого осеннего неба кучи. И, Боже мой, как же здорово нырять в эти кучи! Прав был английский классик, без огромных пестрых куч сухих листьев этот мир был бы слишком несовершенен.

Столики уличных кафе словно съежились от зябкого, зыбкого воздуха сентябрьского утра. Выгибают клетчатые спинки пушистые пледы, и чуть пофыркивают сонные инфракрасные лампы. «Чашечку эспрессо для меня и большую кружку латте для этой прекрасной леди», — говоришь ты, и колокольчик над дверью важно кивает, позвякивая. А воробей, дерзкий наглец в ярком малиновом берете, чирикает со спинки пустого стула, возмущенно топорща хвост – требует непременно добавить к заказу парочку свежих круассанов. Потому что от круассанов, как известно, бывают крошки, а что может быть лучше свежих крошек ранним сентябрьским утром, на самой кромке лета?

В дюнах над морем сердито гудят ветряки. Чайки с протяжными криками носятся у самой кромки воды, а смешной спаниель несется во всю прыть в полосе прибоя – и длинные уши его развеваются на ветру, и ветер дует навстречу, и он свободен и счастлив. «Ах, как жаль, что я не спаниель»,— думаю я, покрепче прижимаясь к тебе. «Если бы я была собакой, были бы долгие прогулки в полях и перелесках, теплый коврик у камина и ласковые руки на загривке. Можно было бы вилять хвостом от избытка чувств, громко лаять на надоедливых галок, таскать в зубах любимую игрушку и смотреть на тебя преданными глазами. Жизнь была бы простой и понятной, и единственной мукой было бы ждать долгими осенними вечерами, когда ты возвратишься домой. Ах, как жаль, что я не собака…»,— думаю я. Ты кладешь мне на макушку тяжелую горячую ладонь. Смотришь с улыбкой сверху вниз – и я тут же начинаю вилять хвостом. Ну и что, что я и не собака…

Высоко в небе над Старым городом пестрыми глыбами висят огромные воздушные шары. Сначала кажется, что это сон. Но это, разумеется, не сон, и все отчетливее становится гул от работающих газовых горелок, скрип канатов и громкие крики перевозчиков. Мечтала ли я когда-нибудь покататься на воздушном шаре? Разумеется, нет. Не знаю, почему «разумеется». Наверное, воздушные шары – это история вовсе не из моей сказки. В моих сказках всегда было много ветра, песка и морской соли, много воды и много крыльев – и совсем мало техники. Наверное, это от того, что я всегда одна, тут  ты прав. Сложно представить счастье от полета на воздушном шаре в гордом одиночестве. 

Посреди мощеной булыжниками небольшой площади важно разлеглась большая, бликующая на солнце лужа, загостившаяся подружка вчерашнего ливня. Брезгливая полосатая кошка старательно обходит лужу стороной, а несмышленый человеческий детеныш в ярко-красных резиновых сапожках упорно топает к самому центру. Топ-топ-топ – кучи брызг и задорный смех.И вот скачут  по площади солнечные зайцы, и улыбаются прохожие, и согласно кивает ангел, примостившийся у трубы на скате черепичной крыши. И наше маленькое солнышко, притулившееся где-то на окраине Млечного Пути, тоже улыбается и кивает. Хорошее время. Осень.

— Ты приснишься мне снова? Пожалуйста, Дэн, приснись мне снова…
—Я постараюсь, малыш. Это трудно, ты знаешь, сниться тем, кто не верит, что когда-то растяпа-пастух пролил через все небо молоко...


Кстати, еще про Дэна и Яну есть здесь

kroharat: (кофе)
2012-04-07 11:57 pm

Семь

DV7_mdl_sv_kro Заповедник Сказок

Апрельские сумерки пахнут морем. Впрочем, морем тут пахнет круглый год. А эти апрельские сумерки, кроме моря, пахнут еще свежей сдобой из ближайшей пекарни, крепким кофе из картонного стаканчика, мужской туалетной водой с чуть горьковатым привкусом цитруса и влажной шерстью  моего шарфа в крупную шотландскую клетку. Я сижу на самом краю крыши, свесив ноги в мокрых кедах в глубокий колодец, образованный тремя старыми девятиэтажками. Надо мной проплывают в темнеющем небе лохматые, вихрастые облака. Где-то в вышине кричит свое вечное тоскливое «Кайя!» серебристая чайка. Внизу зажигаются уютные рыжеватые фонари, и машины пробираются вдоль улиц словно на ощупь, оставляя за собой отчетливый светящийся хвост. Стас лежит на плоской крыше у меня за спиной, легкомысленно закинув руки за голову и простодушно улыбаясь медленно проступающей на небе дымчатой луне. Когда он валяется вот так, меня всегда мучает один вопрос – куда деваются крылья? Или, если они никуда не деваются, удобно ли на них лежать вот так, запрокинув руки за голову? Не помнутся ли перья? Не останется ли на спине синяков? И как…
— Тебя волнуют такие забавные глупости, — усмехается вечернему небу Стас. — До сих пор никто не спрашивал, куда деваются крылья. Впрочем, до сих пор мне не приходилось ни с кем вот так гулять по крышам… —приподнявшись на локте,  Стас смотрит на меня камышовыми глазами, и я вижу, что в них прячется лукавая усмешка. — В общем, ты не волнуйся. Крылья появляются только тогда, когда нужно. А в другое время их нет. И перьям ничего не сделается…
Вы уже догадались, разумеется. Ну да, он ангел. Бывает.
Мы познакомились со Стасом около полугода назад, в больнице. Стас тогда еще не был ангелом, а я тогда еще не гуляла по крышам. Так что мы оба сильно изменились за последние шесть месяцев. Впрочем, это неважно. Ведь по большому счету, удовольствие от беседы определяется вовсе не наличием оперения на определенных частях тела…
— Иди сюда. Я тебе кое-что покажу!
Стас подходит неслышно и садится рядом, также свесив в небо босые ноги в старых джинсах. Становится немного теплее, и гораздо отчетливее пахнет цитрусом и сандалом. Cerutti. Странно. Когда я была маленькой, я знала совершенно точно, что ангелы пахнут книжной пылью и церковным ладаном.
— Пффф… — Стасу смешно. — Ты просто кладезь невежества, душа моя. Книжной пылью и ладаном пахнут церковные мыши.
Смеемся вместе. Со Стасом хорошо смеяться. Он легкий. И с ним всегда… трудно объяснить… всегда просто и пусто, как летают в небе птицы… Sancta simplicitas. Но гораздо сложнее, чем привиделось бедняге Гусу…
— Ну показывай уже, что ли…
— Смотри. Их на самом деле много, но я покажу тебе только самые любимые...
—  Кого много-то?
— Не кого, а чего, чучело! Окон, разумеется. Окон, светящихся в темноте. Смотри! Сначала вон то – видишь, слева, на верхнем этаже?
— Пузатый бородач в полосатом свитере?
— Ты неправильно смотришь. Даже странно, что приходится объяснять это ангелу… Смотри еще раз.
— Аааа… ничего себе! И он бросил совсем все?
— Ага. Зато теперь он занят любимым делом. Изучает дельфинов, работает в Институте биологии моря. Пока ассистентом, но я думаю, все у него получится. И еще у него теперь есть Катя. По средам и пятницам они ходят в кафе, иногда он остается у нее, спит на старом скрипучем диванчике… Но вот увидишь, к зиме они будут жить вместе.
— Обещаешь?
— Конечно. Теперь вон то — прямо по центру, четверное сверху.
— Девочка с собакой?
— Ну, Стас же! Не придуривайся!
— Ладно, хорошо. Слепая девочка и собака-поводырь.
— Она танцует.
— Собака?
— Вот дурак! Девочка. Она танцует фламенко.
— Да ладно… откуда ты знаешь?
— Знаю. Она мечтает поехать в Испанию, но боится, что с Савушкой ее не пустят в самолет.
— Пустят. Смотри внимательно – видишь? Этим летом они будут гулять по Барселоне…
— Ой, точно! Ну ладно, смотри следующее. По диагонали направо, третье внизу.
— Кукольных дел мастер. Я его знаю. Его куклы мы дарим умирающим детям к Рождеству.
— Почему?
— Потому что с ними не страшно умирать.
— Значит, он из ваших?
— Еще нет. Но уже скоро. Ты навестишь его незадолго до конца?
— Конечно. Он любит теплое молоко и мягкое имбирное печенье. Мне не сложно…
— Спасибо, хороший мой.
— Дальше? Вон то, маленькое, на самом верху.
— Гном какой-то…
— Сам ты гном! Это Карлуша.
— Карлуша – борец за чистоту улиц этого маленького сегмента вселенной. Почетный дворовой!
— Ну не ерничай! Посмотри – в этом дворе все зацвело почти на две недели раньше срока. Кроме того, он пишет письма.
— Какие письма?
— Обыкновенные письма. Бумажные. Добрые, хорошие, простые письма. О том, что происходит вокруг. О том, как плывут в небе облака, и как растет трава. О том, что все обязательно будет хорошо. Иногда он рисует небольшие наброски пастельными мелками. Иногда пишет стихи. Аккуратно складывает все это в конверты. И потом отправляет.
— Кому?
— Людям. Незнакомым людям. Просто пишет адрес без имени и отправляет письмо. И знаешь – ни одно еще не вернулось. Все нашли своих адресатов.
Стас недоверчиво косится на меня. Потом легонько поводит плечом – и мне на колени падает белоснежное перо.
— Ты ему передай, ладно? Оно давно уже ищет его… Слишком хорошо спрятался.
— Ладно. Передам.
— Следующее я покажу! Прямо по курсу, на пятом этаже.
— Рыжая комната с веснушками? Там живет сказочница и ее крыс Мартын. Летом они сбегут в Крым, и она напишет там свои самые лучшие сказки – напитанные звездным небом, полуночным ветром с моря, медовым ароматом луговых трав, дымом костра и шелестом древесных крон. И там же она навсегда оставит Мартына. Будет горько плакать. И станет  чуточку старше.
— Думаешь, станет? Настоящие сказочники ведь не становятся старше. Только мудрее. Думаю, у нее тоже получится…
— Возможно. Веснушки – это весомый аргумент. Теперь вон то, с голубыми занавесками.
—Так-так-так…  фея запечных сверчков и замочных скважин. Угадал?
— Да ну тебя! У нее пятеро детей, видишь? Один свой, остальные приемные. Она работает мамой. И у нее растут счастливые дети. Здорово же?!
— Она не работает, малыш. Она просто живет – так, как ей было предначертано. Это действительно редкий дар. Снимаю шляпу! Давай последнее, и по домам, а то уже скоро светать начнет…
— Ладно. Смотри влево, третье окно сверху с дальнего края…
— Трень-брень, на дворе плетень… Раз-два, все нам трынь-трава…
— Стас, ты чего?
Смеется.
— Там мальчишка. Читает под одеялом Крапивина. Я таким же был в детстве… Бестолковым обормотом, мечтателем и пустомелей.
— Но ты же вырос. И стал выдающимся человеком.
— Ага. А потом умер. И стал ангелом.
— А потом?
— Что – потом?
— Ну не знаю… ведь должно же быть какое-то потом? Вот ты был мальчишкой. Потом стал взрослым. Прожил какую-то жизнь. Потом умер. Стал ангелом. Гуляешь со мной по крышам, укачиваешь ветры на звездных качелях, заплетаешь медовые сказки мышам. Но когда-то ведь это закончится. А что потом?
Стас обнимает меня за плечи и прижимает к себе. А я и не заметила, как стало холодно. На иссиня-черном небе огромным сырным огрызком болтается луна. Задувает с моря пронзительный ночной ветер, чуть слышно доносится до нас звук прибоя. Ночь на мягких лапах крадется по земле к западу. Скоро рассвет.
— Тебя волнуют такие забавные глупости, малыш…— в камышовых глазах Стаса снова искрятся смешинки. — Нет никакого потом. Есть сегодня, сейчас – эта ночь, эти звезды, этот ветер… А потом… когда оно придет, тогда и узнаем.

kroharat: (кофе)
2012-04-07 11:57 pm

Семь

 DV7_mdl_sv_kro  Заповедник Сказок

Апрельские сумерки пахнут морем. Впрочем, морем тут пахнет круглый год. А эти апрельские сумерки, кроме моря, пахнут еще свежей сдобой из ближайшей пекарни, крепким кофе из картонного стаканчика, мужской туалетной водой с чуть горьковатым привкусом цитруса и влажной шерстью  моего шарфа в крупную шотландскую клетку. Я сижу на самом краю крыши, свесив ноги в мокрых кедах в глубокий колодец, образованный тремя старыми девятиэтажками. Надо мной проплывают в темнеющем небе лохматые, вихрастые облака. Где-то в вышине кричит свое вечное тоскливое «Кайя!» серебристая чайка. Внизу зажигаются уютные рыжеватые фонари, и машины пробираются вдоль улиц словно на ощупь, оставляя за собой отчетливый светящийся хвост. Стас лежит на плоской крыше у меня за спиной, легкомысленно закинув руки за голову и простодушно улыбаясь медленно проступающей на небе дымчатой луне. Когда он валяется вот так, меня всегда мучает один вопрос – куда деваются крылья? Или, если они никуда не деваются, удобно ли на них лежать вот так, запрокинув руки за голову? Не помнутся ли перья? Не останется ли на спине синяков? И как…
— Тебя волнуют такие забавные глупости, — усмехается вечернему небу Стас. — До сих пор никто не спрашивал, куда деваются крылья. Впрочем, до сих пор мне не приходилось ни с кем вот так гулять по крышам… —приподнявшись на локте,  Стас смотрит на меня камышовыми глазами, и я вижу, что в них прячется лукавая усмешка. — В общем, ты не волнуйся. Крылья появляются только тогда, когда нужно. А в другое время их нет. И перьям ничего не сделается…
Вы уже догадались, разумеется. Ну да, он ангел. Бывает.
Мы познакомились со Стасом около полугода назад, в больнице. Стас тогда еще не был ангелом, а я тогда еще не гуляла по крышам. Так что мы оба сильно изменились за последние шесть месяцев. Впрочем, это неважно. Ведь по большому счету, удовольствие от беседы определяется вовсе не наличием оперения на определенных частях тела…
— Иди сюда. Я тебе кое-что покажу!
Стас подходит неслышно и садится рядом, также свесив в небо босые ноги в старых джинсах. Становится немного теплее, и гораздо отчетливее пахнет цитрусом и сандалом. Cerutti. Странно. Когда я была маленькой, я знала совершенно точно, что ангелы пахнут книжной пылью и церковным ладаном.
— Пффф… — Стасу смешно. — Ты просто кладезь невежества, душа моя. Книжной пылью и ладаном пахнут церковные мыши.
Смеемся вместе. Со Стасом хорошо смеяться. Он легкий. И с ним всегда… трудно объяснить… всегда просто и пусто, как летают в небе птицы… Sancta simplicitas. Но гораздо сложнее, чем привиделось бедняге Гусу…
— Ну показывай уже, что ли…
— Смотри. Их на самом деле много, но я покажу тебе только самые любимые...
—  Кого много-то?
 — Не кого, а чего, чучело! Окон, разумеется. Окон, светящихся в темноте. Смотри! Сначала вон то – видишь, слева, на верхнем этаже?
— Пузатый бородач в полосатом свитере?
— Ты неправильно смотришь. Даже странно, что приходится объяснять это ангелу… Смотри еще раз.
— Аааа… ничего себе! И он бросил совсем все?
— Ага. Зато теперь он занят любимым делом. Изучает дельфинов, работает в Институте биологии моря. Пока ассистентом, но я думаю, все у него получится. И еще у него теперь есть Катя. По средам и пятницам они ходят в кафе, иногда он остается у нее, спит на старом скрипучем диванчике… Но вот увидишь, к зиме они будут жить вместе.
— Обещаешь?
— Конечно. Теперь вон то — прямо по центру, четверное сверху.
— Девочка с собакой?
— Ну, Стас же! Не придуривайся!
— Ладно, хорошо. Слепая девочка и собака-поводырь.
— Она танцует.
— Собака?
— Вот дурак! Девочка. Она танцует фламенко.
— Да ладно… откуда ты знаешь?
— Знаю. Она мечтает поехать в Испанию, но боится, что с Савушкой ее не пустят в самолет.
— Пустят. Смотри внимательно – видишь? Этим летом они будут гулять по Барселоне…
— Ой, точно! Ну ладно, смотри следующее. По диагонали направо, третье внизу.
— Кукольных дел мастер. Я его знаю. Его куклы мы дарим умирающим детям к Рождеству.
— Почему?
— Потому что с ними не страшно умирать.
— Значит, он из ваших?
— Еще нет. Но уже скоро. Ты навестишь его незадолго до конца?
— Конечно. Он любит теплое молоко и мягкое имбирное печенье. Мне не сложно…
— Спасибо, хороший мой.
— Дальше? Вон то, маленькое, на самом верху.
— Гном какой-то…
— Сам ты гном! Это Карлуша.
— Карлуша – борец за чистоту улиц этого маленького сегмента вселенной. Почетный дворовой!
— Ну не ерничай! Посмотри – в этом дворе все зацвело почти на две недели раньше срока. Кроме того, он пишет письма.
— Какие письма?
— Обыкновенные письма. Бумажные. Добрые, хорошие, простые письма. О том, что происходит вокруг. О том, как плывут в небе облака, и как растет трава. О том, что все обязательно будет хорошо. Иногда он рисует небольшие наброски пастельными мелками. Иногда пишет стихи. Аккуратно складывает все это в конверты. И потом отправляет.
— Кому?
— Людям. Незнакомым людям. Просто пишет адрес без имени и отправляет письмо. И знаешь – ни одно еще не вернулось. Все нашли своих адресатов.
Стас недоверчиво косится на меня. Потом легонько поводит плечом – и мне на колени падает белоснежное перо.
— Ты ему передай, ладно? Оно давно уже ищет его… Слишком хорошо спрятался.
— Ладно. Передам.
— Следующее я покажу! Прямо по курсу, на пятом этаже.
— Рыжая комната с веснушками? Там живет сказочница и ее крыс Мартын. Летом они сбегут в Крым, и она напишет там свои самые лучшие сказки – напитанные звездным небом, полуночным ветром с моря, медовым ароматом луговых трав, дымом костра и шелестом древесных крон. И там же она навсегда оставит Мартына. Будет горько плакать. И станет  чуточку старше.
— Думаешь, станет? Настоящие сказочники ведь не становятся старше. Только мудрее. Думаю, у нее тоже получится…
— Возможно. Веснушки – это весомый аргумент. Теперь вон то, с голубыми занавесками.
—Так-так-так…  фея запечных сверчков и замочных скважин. Угадал?
— Да ну тебя! У нее пятеро детей, видишь? Один свой, остальные приемные. Она работает мамой. И у нее растут счастливые дети. Здорово же?!
— Она не работает, малыш. Она просто живет – так, как ей было предначертано. Это действительно редкий дар. Снимаю шляпу! Давай последнее, и по домам, а то уже скоро светать начнет…
— Ладно. Смотри влево, третье окно сверху с дальнего края…
— Трень-брень, на дворе плетень… Раз-два, все нам трынь-трава…
— Стас, ты чего?
Смеется.
— Там мальчишка. Читает под одеялом Крапивина. Я таким же был в детстве… Бестолковым обормотом, мечтателем и пустомелей.
— Но ты же вырос. И стал выдающимся человеком.
— Ага. А потом умер. И стал ангелом.
— А потом?
— Что – потом?
— Ну не знаю… ведь должно же быть какое-то потом? Вот ты был мальчишкой. Потом стал взрослым. Прожил какую-то жизнь. Потом умер. Стал ангелом. Гуляешь со мной по крышам, укачиваешь ветры на звездных качелях, заплетаешь медовые сказки мышам. Но когда-то ведь это закончится. А что потом?
Стас обнимает меня за плечи и прижимает к себе. А я и не заметила, как стало холодно. На иссиня-черном небе огромным сырным огрызком болтается луна. Задувает с моря пронзительный ночной ветер, чуть слышно доносится до нас звук прибоя. Ночь на мягких лапах крадется по земле к западу. Скоро рассвет.
— Тебя волнуют такие забавные глупости, малыш…— в камышовых глазах Стаса снова искрятся смешинки. — Нет никакого потом. Есть сегодня, сейчас – эта ночь, эти звезды, этот ветер… А потом… когда оно придет, тогда и узнаем.

kroharat: (кофе)
2011-10-03 09:03 pm

Цоки-цок...

Грустная музыкальная зарисовка без сюжета и смысла - музыкой навеяло...

Заповедник Сказок 



Цоки-цок, цоки-цок, цоки-цок…

Санька закрывает глаза, и перед его внутренним взглядом, гордо распустив гривы по ветру, гарцуют крохотные лошадки шоколадной масти.

Цоки-цок, цоки-цок, цоки-цок…

— Ну что, Санёк, опять замечтался? Открывай глаза, я же знаю, что ты не спишь. Уже пора!

Санька нехотя открывает глаза, угрюмо оглядывает медсестру, стоящую у его кровати с креслом-каталкой. Вот она нетерпеливо переступает с ноги на ногу, и раздается негромкое цоки-цок. Санька закрывает глаза и неловко поворачивается носом к стенке. Где-то далеко на горизонте взвивается тонкими золотистыми струйками пыль под копытами маленьких лошадок.

Цоки-цок, цоки-цок, цоки-цок…

 

Санька всегда знал, что мама когда-нибудь его найдет. Придет, нежно погладит по щеке и заберет домой – насовсем. Он ведь до сих пор помнил, как пахнут мамины руки. Еще он помнил, как выглядит их дом – на холме, окруженный яблоневым садом, с красной черепичной крышей и чуть покосившейся печной трубой. Помнил, как мягким шелком стелется под босые ноги трава. Помнил, какой мокрый и ласковый нос у старого Принца, большого неповоротливого сенбернара. Помнил, как капает вода с карнизов во время осенних ливней. Помнил, как по ночному небу неспешно скачут среди звезд крохотные лошадки…

Цоки-цок, цоки-цок, цоки-цок…

 

Больничные коридоры такие длинные. Кажется, что все они сплетаются в запутанный лабиринт, свиваются в клубок из стен с облупившейся краской, потолков с ржавыми потеками и бледно-зеленых трупиков традесканции на пыльных подоконниках. Но Саньке окон не видно. Взгляд его упирается в синюю полосу, проведенную ровно посередине стены каким-то неумелым маляром. Синяя полоса, дрожа и извиваясь, ползет по стене от одного дверного проема к другому. И Санькин взгляд бежит за ней – тут щербина, тут выступ на штукатурке, тут краска облупилась. Тут зеленые холмы, тут логово дракона, тут паслись вчера маленькие лошадки… куда подевались? Санька закрывает глаза и слушает. Он всегда узнает их по торопливому, словно горох рассыпали, цокоту крохотных копыт.

Цоки-цок, цоки-цок, цоки-цок…

 

«Топот шахматных лошадок» Крапивина. «Заповедник сказок» Булычева. Сказки Гауфа и романы Дюма. Длинные книжные полки, мохнатый ковер на полу и старое кресло-качалка в углу – со скрипом и характером. Запах сушеных яблок и шоколадных конфет, неяркий свет ночника, ветерок трогает лапой тюлевую занавеску. Мама печет на кухне шоколадный пирог с ванилью и цукатами. Негромко бормочет в гостиной телевизор. Санька, забравшись с ногами на широкий подоконник, пристально вглядывается в небо. Вот-вот, еще немного, и по небу пронесется кавалькада маленьких лошадок шоколадной масти. Сейчас, сейчас… Но сладкое молоко сна склеивает веки, и только слышится сквозь дрему негромкое цоки-цок, цоки-цок, цоки-цок…

 

Санька привык к посетителям. Незнакомые пожилые женщины с заплаканными глазами. Серьезные мужчины, важно жмущие его щуплую руку. Жмущиеся к дверям, нервно улыбающиеся дети. Люди в белых халатах, стайкой влетающие в его комнату по средам. Медсестры. Санитарки. Уборщица, сердито шваркающая облезлой шваброй. И только мама никогда не приходит. Санька ждет ее, но мамы все нет и нет… Иногда он тихо плачет в подушку. Потому что кажется, что сил уже совсем не осталось. Но потом он вспоминает цокот маленьких лошадок шоколадной масти – и делает еще один вдох. А потом еще один. И еще. И закрывает глаза, чтобы увидеть самому, как в темном бархате неба медленно бредут к дому лошадки….

Цоки-цок. Цоки-цок. Цоки-цок.

 

 

kroharat: (замечталась)
2011-09-11 02:53 am

Про облака...

Майка знала, что ей непременно влетит. Прыгать по облакам в одиночку, без взрослых, категорически запрещалось. Об этом знали все ребята. Но удержаться Майка не смогла – таким славным и солнечным выдалось сегодня утро, такие мягкие и пушистые облака проплывали под ногами, так нежно и ободряюще дул в лицо пахнущий осенью западный ветер…

— Привет, Майка!

Девочка обернулась на голос – и радостно заулыбалась. На облаке чуть выше сидел, свесив ноги в дырявых джинсах в пустоту, молодой парень лет 25-30. И задорно ей, Майке, подмигивал. Егор. Ее любимый ангел-хранитель. Ну, то есть, хранил и оберегал он кого-то другого, но Майка очень любила проводить с ним время.

— Привет, Егор!

Майка весело помахала рукой и, подпрыгнув, невесомо опустилась с краю  его облака. Осторожно ступая, подошла и уселась рядом. Жестом примерной девочки аккуратно разгладила на коленях юбку. Запрокинув голову, посмотрела Егору в глаза – и вместе с ним рассмеялась.

— Ох и влетит же тебе, Майка! Снова без спроса по облакам шастаешь…

— ну так небо-то какое сегодня, Егорушка! Голубое-голубое! И облака пушистые, как барашки! И ветер…

— Небо тут всегда голубое. И облака. И ветер.

— Ну не притворяйся! Ты же понимаешь разницу! Голубое-голубое… И барашки…

Егор снова рассмеялся и дружески приобнял девочку. Майка доверчиво прижалась к его плечу щекой.

— Эх, Майка… нет, девочка, я так и не научился различать 120 оттенков голубого неба. Тем более там, внизу, небо так редко бывает голубым…

— Редко бывает голубым?! Какое же оно там?

— Серое. И все время дождь. Дождь-дождь-дождь…

— Дождь?

— Это когда с неба, из серых туч, на землю капает или льется вода.

— Вода с неба? Ух ты!! Расскажи мне про дождь, Егор…

 

***

Хуже всего ей бывало в те дни, когда шел дождь. А шел он здесь почти всегда. Бесконечная морось и густой, липкий серый кисель, неторопливо вползающий через все окна сразу, грозил затопить ее с головой. Она часто именно так себя и чувствовала – как утопающий, изо всех сил стремящийся к поверхности за глотком воздуха. Только воздуха не было. Один сплошной дождь.

«Интересно, ну почему так? Чем я хуже других, что во мне не работает так, как в них? Ведь есть же люди – ходят легко, смеются весело, улыбаются радостно друг другу. Любуются голубым небом, шуршат опавшей листвой, выгуливают собак в парке. Влюбляются, целуются, живут вместе – и выглядят совершенно счастливыми. А вокруг меня вечно серый, непроглядный дождь… Господи, ну неужели я не заслужила хоть капельку счастья?!»

Егор в такие минуты тяжело вздыхал, стоя за левым плечом своей подопечной. Однажды она, то ли в шутку, то ли всерьез, рассказывала приятельнице, как легко было бы решить все проблемы – выпить горсть таблеток, заснуть и больше не проснуться. В Небесной Канцелярии тут же решили, что ей нужен специалист по усиленной опеке. И прикрепили к ней Егора – но, кажется, контакт не сложился. Его подопечная, Марья Александровна Калинина, 27 лет от роду, совершенно не слышала своего ангела-хранителя. А иногда, словно нарочно, поступала наоборот. У нее была престижная, но нелюбимая работа. Престижный, но тихо презираемый поклонник. Престижное, но неуютное жилье в самом центре престижного мегаполиса. Словом, картинка из глянцевого журнала – шик, блеск, пустота… Человек, ежедневно потихоньку убивающий себя с упорством, достойным лучшего применения. Господи, ну неужели я не заслужил хоть раз получить в подопечные счастливого человека?!

 

***

— Понимаешь, Майка, дождь – он слишком разный, чтобы про него рассказать. Как он теплыми лапками первых капель гладит по лицу… как холодными мурашами заползает за воротник… как, радостно хохоча, надувает пузыри в лужах…

В жизни, к сожалению, часто бывает так – совсем простые с виду явления и понятия оказываются очень многообразными, невыразимо сложными, необъятными… Их нельзя объяснить, понимаешь? Можно только пережить и на собственном опыте познать – ту часть, что происходит с тобой…

Майка задумчиво покачала босыми ногами, закопалась ладошками в теплую, сухую мякоть облаков. Закусила нижнюю губу – упрямо и словно бы чуть сердито. С вызовом глянула на Егора.

— Ну почему вы, взрослые, любите все так усложнять?! Ведь все просто же, ты сам сказал! Дождь – это когда вода с неба. А все остальное, все эти капли, потоки и струи, теплые лапки и пузыри на лужах – это уж как повезет. Кому-то достанется. Кому-то нет. Но для понимания дождя все это совершенно необязательно. Дождь – это просто вода с неба.

Внезапно Майка вскочила на ноги и заверещала так, что у Егора на минуту заложило уши.

— Смотри, смотри! Всадники на розовых пони!! И скоморохи! И радужные шатры! Ура, портал все-таки открылся! Значит, вечером в Старой Башне снова будут танцы и истории!

И Майка, неумело сделав колесо и чуть не перевернув облако, унеслась прочь.

«Наверное, побежала рассказать сестрам. Как у нее все просто… Розовые пони означают танцы, а дождь – это просто вода с неба…»

Егор хмыкнул.  Поднялся, встряхнул крыльями и шагнул с облака в пустоту.

 

***

Марья любила тот момент, когда самолет, вынырнув над пеленой облаков, окунался до самых кончиков крыльев в небесную голубизну. Она не уставала удивляться и по-детски радоваться этому маленькому чуду – из какой бы погоды не взлетал самолет, над облаками ее всегда ожидала яркая небесная синь во весь горизонт.

«Надо же, как мало иногда нужно для счастья – всего лишь сесть в самолет…»

Егор за левым плечом хмыкнул и задумчиво прикусил кончик крыла.

«А ведь когда-то в детстве я мечтала стать стюардессой, и тогда полеты стали бы моей жизнью… Новые города на кончиках самолетных крыльев, бесконечные узоры облаков и хитрые улыбки ангелов, проступающие из небесной синевы… Когда же я забросила эту мечту?»

Егор мог с точностью до минуты назвать Марье тот момент, когда она забросила эту свою мечту. Это произошло, когда мама, сердито морща лоб, выговаривала, спускаясь по трапу,  маленькой Маше: «Ну что это за глупые фантазии, Марья? Стюардессами становятся те, у кого мозгов не хватает заниматься полезной работой. А ты же у меня умненькая девочка!»

Мог напомнить, как Маша потом плакала в подушку, раздираемая противоречием – голубое небо с воздушными замками облаков и сердитый мамин голос. Как несколько дней ходила задумчивая и тихая, а потом разом потускнела. И как в тот же день в воздушном городе появилась неизвестно откуда Майка.

 

***

— Привет, Егор! Ты чего тут грустишь в одиночку?

Никогда не унывающая Майка присела рядом и ткнулась носом Егору в плечо, словно котенок. Он приобнял ее за плечи и улыбнулся.

— С чего ты решила, что я грущу, Майка? Ты же знаешь, ангелам нет хода в воздушный город, а весь народ сегодня собрался в Старой Башне – вот я и коротаю вечер в одиночку. Но я не грустный.

— Точно? Ну тогда я спрошу…

Егор расхохотался. Майкина страсть задавать вопросы была притчей во языцех. Больше всего доставалось ему, Егору – но он никогда не отказывался удовлетворить неугомонное девчоночье любопытство.

— Ну ладно, не смейся… Скажи лучше – я вырасту? По-настоящему, во взрослую. Вырасту? А то я тут уже, кажется, целую вечность, даже и не помню точно, сколько – а все равно маленькая. Вырасту?

— Не знаю, Майка. Это от тебя зависит. А ты хочешь вырасти?

Майка задумалась.

— Наверное, нет. Взрослые часто бывают такие зануды. Даже здесь, в воздушном городе. А внизу, говорят, еще хуже. Взрослые постоянно чем-то заняты, и у них нет времени поиграть или попрыгать по облакам. Они много говорят о непонятном, и так любят делать простое сложным…

— Ну, значит, ты никогда не вырастешь. Так и останешься на веки вечные двенадцатилетней непоседливой Майкой.

— Правда? Эй, ты смеешься… Дразнишься, да?

— Да нет же, правда. Ангелы не умеют лгать. Но ты подумай знаешь о чем? Возможно, серьезные и непонятные занятия для взрослых – это тоже своего рода игра. И им в ней интересно… Мне кажется, главное – это найти игру себе по душе. Так, чтобы дух захватывало и сердце нетерпеливо билось в груди… Эй, Майка, ты куда?

— Пойду, подумаю по облакам… в смысле, попрыгаю… Пока, Егор!

—Пока, Майка…

 

***

Я не знаю, чем закончилась эта история. Да и закончилась ли вообще…

Мне хотелось бы думать, что Марья вспомнит свою детскую мечту, бросит престижную, но скучную работу, и станет стюардессой. И каждый день будет любоваться голубым небом и воздушными замками в иллюминатор.

Мне хотелось бы верить, что Майка найдет себе игру по душе, такую чтобы было интересно играть всегда – и повзрослеет.

Мне хотелось бы знать, что Егор успешно закончил свою работу и получил следующего подопечного – совершенно счастливого человека.

Но я всего этого не знаю.

Знаю лишь, что из какой бы погоды на взлетал самолет, над слоем облаков небо всегда голубое. Всегда.


kroharat: (сердце в ладошках)
2011-03-22 02:43 am

Будем жить вечно...

Почти сказка для моей любимой Лёки. Не то, чтобы про море, но все же...

Солнце неповоротливым рыжим кругляком закатывалось куда-то за горизонт. Чайки сосредоточенно бродили в полосе прибоя, выискивая что-то среди преющих водорослей. Небо хамелеоном меняло цвет, становясь из лазурно-голубого сначала розовато-сиреневым, потом бархатно-фиолетовым, сгущало по краям краски и осторожно вздыхало теплым вечерним бризом. Волны с мерным шелестом накатывали на пологий берег, оставляя после себя замысловатые, никем еще не разгаданные следы. Кристи сидела там, где полоса мокрого и плотно утрамбованного песка сменялась струящейся шелковистостью дюн. Легкий ветерок задиристо трепал ее рыжие волосы, стянутые на затылке в хвост. Длинная шелковая юбка ласковой собакой прижималась к ногам. Песок тонким слоем оседал на коже, делая ее золотистой. Но Кристи всего этого не замечала. Она строила замок…

Кристи любила бывать у моря. Пансионат располагался в сосновом лесу, всего в нескольких сотнях метров от дюнной гряды – и после работы девушка частенько приходила на морской берег вместо того, чтобы отправиться домой. Ей нравилось зарываться пальцами ног в прохладный или теплый песок, нравилось переливать его тонкой струйкой из одной ладошки в другую. Нравилось гулять по узкой полосе прибоя, иногда по щиколотку забредая в воду. Нравился йодистый запах гниющих водорослей и нагретой солнцем морской воды. Нравилось разглядывать ракушки, гладко зализанные волнами камушки и куски древесины, разыскивать, негласно соревнуясь с чайками, обточенные морем кусочки древней, окаменевшей смолы. И еще Кристи очень любила строить песчаные замки.

Своей недолговечностью они напоминали ей человеческую жизнь. Можно возиться часами, возводить крепостные стены, строить донжоны и подвесные мосты, расчищать площадку для сада, прутиками лозы вырастающего вдоль дальней стены… Но море и ветер всегда побеждают хрупкие строения. Несколько часов – и на месте величавого замка лишь груда песка, и унылые ветки лозы медленно засыхают, сиротливо торча в разные стороны…

— На крышу положи ракушки – тогда на солнце она будет блестеть пыр… пер-мла-муром…

Кристи подняла голову и с улыбкой вгляделась в огромные зеленые глаза. Лёлька всегда возникала словно ниоткуда. Забавная девчушка лет шести, с пушистыми хвостиками и чуть лукавой улыбкой, слегка косолапая и умилительно непосредственная.

— Хочешь карамельку? – Кристи, все еще улыбаясь, покопалась в кармане мягкой вязаной кофты и протянула девочке ириску в пестром шуршащем фантике. Лёлька, важно кивнув пышными бантами на макушке, торопливо сунула ириску за щеку и счастливо улыбнулась. Кристи не выдержала и рассмеялась – ее всегда восхищало, как мало нужно для счастья маленьким детям и убеленным сединами старикам… Именно поэтому ей так нравилось работать в пансионате – там ее каждый день окружали счастливые лица.

— Пойдем домой? – Лёлька требовательно протянула руку, и Кристи с готовностью поднялась с начавшего остывать песка. За две недели у них сложилась почти традиция – каждый вечер Лёлька приходила на берег смотреть на очередной песчаный замок, а потом Кристи провожала малышку до поселка, выслушивая по дороге длинные истории из жизни совсем уже взрослой девочки Лёльки…

— В парке, за синим домом, поселилась белка. Вооооот такой хвост! – Лёлька развела в стороны руки и сделала большие-большие глаза. — Мама испекла сегодня рыбный пирог, фууу… - девчушка сморщилась и скорчила уморительную мордашку. Кристи прыснула в ладошку.

— Ты что же, не любишь рыбу, Лёлька?

Девочка решительно помотала своими бантами.

— Она же костяная… ну, костявая… не люблю кости. Я люблю яблоки, — Лёлька мечтательно зажмурилась. — Еще малину и бабушкины блинчики…

Кристи вздохнула. Когда-то она тоже любила бабушкины блинчики. Со сметаной.

— Витька клеит воздушного змея. Папа обещал завтра принести хвост. Будут запускать… — Лёлька вздохнула, и Кристи поняла, что от воздушного змея Лёлька тоже бы не отказалась. Но попросить у брата, скорее всего, не позволит гордость… Она покрепче сжала теплую ребячью ладошку.

— Знаешь, Лёлька… Я думаю, если ты попросишь, папа с Витей обязательно возьмут тебя запускать змея. А я приду посмотреть, а?

Лёлька сосредоточенно засопела. Потом, заприметив что-то за поворотом тропинки, торопливо высвободила ладошку и ускакала вперед.

— Тёби, хороший… Смотри, Крис, у Тёби новая ленточка…

Лёлька сидела на корточках у куста бересклета и бесстрашно гладила огромного полосатого кота. «Ничего себе полтигра…» — подумала Кристи и усмехнулась. Кот, завидев ее, независимо распушил хвост и удрал в густые заросли. Лёлька, вскинувшись, поскакала вперед по тропинке, перепрыгивая с одной обкрошившейся плитки на другую.

         Раз, два, на дворе трава.

               Три, четыре, руки шире.

               Шесть, пять, выходи играть.

               Восемь, семь, мы играем все…

Кристи сразу не поняла, что смутило ее в незамысловатой детской считалочке. А потом, словно озарением… Как просто и легкомысленно дети обходятся со временем и пространством. Назад, вперед – им все едино и все возможно…

—Крис! Ну Крис жеее! — Лёлька уже стояла рядом и нетерпеливо теребила рукав Кристиной кофты. — Крис, а правду говорят, что люди после смерти попадают на небо? В синем доме, где ты работаешь, все время кто-то умирает, так что ты, наверное, знаешь… — огромные зеленые глаза смотрели на нее снизу вверх требовательно и строго.

Кристи чуть помедлила.

— Наверное, иногда попадают… А иногда они отправляются в странствие и не сразу находят дорогу. А еще иногда им встречаются по пути какие-то интересные и славные места, и они остаются там погостить…

— А ты? Ты сразу пойдешь на небо или будешь гулять по интересным местам?

—Наверное, буду гулять… — Кристи запрокинула голову и вгляделась в усыпанное звездами небо. Потом закрыла глаза, вслушиваясь в отдаленный шелест волн и шуршание сосновых лап над головой. — А ты, Лёльк?

Лёлька прижалась к ней теплым боком и снова засопела.

—И я… Но только потом обязательно нужно, чтобы мы все встретились.

— Кто это «мы»?

Лёлька посмотрела на Кристи почти с возмущением и принялась деловито загибать пальцы.

—Ну, ты, я, мама и папа, Витька и Инга, Катька со второго этажа… Бабушка Луша и дядя Том, тётя Эльза и старенькая Марта из кондитерской лавки… — у Лёльки быстро закончились пальцы на руках, но она продолжала называть имена просто так, требовательно глядя на Кристи. И та не выдержала, подхватила девчушку на руки и крепко обняла ее, прервав на полуслове.

— Лёлька… Раз нам всем так хорошо вместе, может, не будем умирать? Будем жить тут вечно, собирать малину, кушать бабушкины блинчики, гулять у моря и строить песчаные замки… Моя хорошая, славная Лёлька… Зимой мы будем кататься с горы на санках, весной – запускать в ручьях маленькие кораблики с полосатыми парусами… Лето у нас будет почти вечным, а осенью будет так славно шуршать разноцветными листьями и собирать каштаны и желуди… А, Лёльк?

Малышка тепло и сонно сопела Кристи в плечо. Девушка на ощупь открыла старую скрипучую калитку и пошла по мягкой траве к дому. На пороге, силуэтом в ярко рыжеющем дверном проеме, уже ждал Лёлькин отец.

— Ладно… —пробормотала вдруг тихонько Лёлька, сворачиваясь уютным калачиком у папы на руках.

— Что ладно, малыш? — спросил он у нее, улыбкой провожая уходящую домой Кристи.

— Ладно… будем жить… вечно...



kroharat: (сердце в ладошках)
2011-03-22 02:43 am

Будем жить вечно...

Почти сказка для моей любимой Лёки. Не то, чтобы про море, но все же...

 

Солнце неповоротливым рыжим кругляком закатывалось куда-то за горизонт. Чайки сосредоточенно бродили в полосе прибоя, выискивая что-то среди преющих водорослей. Небо хамелеоном меняло цвет, становясь из лазурно-голубого сначала розовато-сиреневым, потом бархатно-фиолетовым, сгущало по краям краски и осторожно вздыхало теплым вечерним бризом. Волны с мерным шелестом накатывали на пологий берег, оставляя после себя замысловатые, никем еще не разгаданные следы. Кристи сидела там, где полоса мокрого и плотно утрамбованного песка сменялась струящейся шелковистостью дюн. Легкий ветерок задиристо трепал ее рыжие волосы, стянутые на затылке в хвост. Длинная шелковая юбка ласковой собакой прижималась к ногам. Песок тонким слоем оседал на коже, делая ее золотистой. Но Кристи всего этого не замечала. Она строила замок…

Кристи любила бывать у моря. Пансионат располагался в сосновом лесу, всего в нескольких сотнях метров от дюнной гряды – и после работы девушка частенько приходила на морской берег вместо того, чтобы отправиться домой. Ей нравилось зарываться пальцами ног в прохладный или теплый песок, нравилось переливать его тонкой струйкой из одной ладошки в другую. Нравилось гулять по узкой полосе прибоя, иногда по щиколотку забредая в воду. Нравился йодистый запах гниющих водорослей и нагретой солнцем морской воды. Нравилось разглядывать ракушки, гладко зализанные волнами камушки и куски древесины, разыскивать, негласно соревнуясь с чайками, обточенные морем кусочки древней, окаменевшей смолы. И еще Кристи очень любила строить песчаные замки.

Своей недолговечностью они напоминали ей человеческую жизнь. Можно возиться часами, возводить крепостные стены, строить донжоны и подвесные мосты, расчищать площадку для сада, прутиками лозы вырастающего вдоль дальней стены… Но море и ветер всегда побеждают хрупкие строения. Несколько часов – и на месте величавого замка лишь груда песка, и унылые ветки лозы медленно засыхают, сиротливо торча в разные стороны…

— На крышу положи ракушки – тогда на солнце она будет блестеть пыр… пер-мла-муром…

Кристи подняла голову и с улыбкой вгляделась в огромные зеленые глаза. Лёлька всегда возникала словно ниоткуда. Забавная девчушка лет шести, с пушистыми хвостиками и чуть лукавой улыбкой, слегка косолапая и умилительно непосредственная.

— Хочешь карамельку? – Кристи, все еще улыбаясь, покопалась в кармане мягкой вязаной кофты и протянула девочке ириску в пестром шуршащем фантике. Лёлька, важно кивнув пышными бантами на макушке, торопливо сунула ириску за щеку и счастливо улыбнулась. Кристи не выдержала и рассмеялась – ее всегда восхищало, как мало нужно для счастья маленьким детям и убеленным сединами старикам… Именно поэтому ей так нравилось работать в пансионате – там ее каждый день окружали счастливые лица.

— Пойдем домой? – Лёлька требовательно протянула руку, и Кристи с готовностью поднялась с начавшего остывать песка. За две недели у них сложилась почти традиция – каждый вечер Лёлька приходила на берег смотреть на очередной песчаный замок, а потом Кристи провожала малышку до поселка, выслушивая по дороге длинные истории из жизни совсем уже взрослой девочки Лёльки…

— В парке, за синим домом, поселилась белка. Вооооот такой хвост! – Лёлька развела в стороны руки и сделала большие-большие глаза. — Мама испекла сегодня рыбный пирог, фууу… - девчушка сморщилась и скорчила уморительную мордашку. Кристи прыснула в ладошку.

— Ты что же, не любишь рыбу, Лёлька?

Девочка решительно помотала своими бантами.

— Она же костяная… ну, костявая… не люблю кости. Я люблю яблоки, — Лёлька мечтательно зажмурилась. — Еще малину и бабушкины блинчики…

Кристи вздохнула. Когда-то она тоже любила бабушкины блинчики. Со сметаной.

— Витька клеит воздушного змея. Папа обещал завтра принести хвост. Будут запускать… — Лёлька вздохнула, и Кристи поняла, что от воздушного змея Лёлька тоже бы не отказалась. Но попросить у брата, скорее всего, не позволит гордость… Она покрепче сжала теплую ребячью ладошку.

— Знаешь, Лёлька… Я думаю, если ты попросишь, папа с Витей обязательно возьмут тебя запускать змея. А я приду посмотреть, а?

Лёлька сосредоточенно засопела. Потом, заприметив что-то за поворотом тропинки, торопливо высвободила ладошку и ускакала вперед.

— Тёби, хороший… Смотри, Крис, у Тёби новая ленточка…

Лёлька сидела на корточках у куста бересклета и бесстрашно гладила огромного полосатого кота. «Ничего себе полтигра…» — подумала Кристи и усмехнулась. Кот, завидев ее, независимо распушил хвост и удрал в густые заросли. Лёлька, вскинувшись, поскакала вперед по тропинке, перепрыгивая с одной обкрошившейся плитки на другую.

          Раз, два, на дворе трава.

                Три, четыре, руки шире.

                Шесть, пять, выходи играть.

                Восемь, семь, мы играем все…

Кристи сразу не поняла, что смутило ее в незамысловатой детской считалочке. А потом, словно озарением… Как просто и легкомысленно дети обходятся со временем и пространством. Назад, вперед – им все едино и все возможно…

—Крис! Ну Крис жеее! — Лёлька уже стояла рядом и нетерпеливо теребила рукав Кристиной кофты. — Крис, а правду говорят, что люди после смерти попадают на небо? В синем доме, где ты работаешь, все время кто-то умирает, так что ты, наверное, знаешь… — огромные зеленые глаза смотрели на нее снизу вверх требовательно и строго.

Кристи чуть помедлила.

— Наверное, иногда попадают… А иногда они отправляются в странствие и не сразу находят дорогу. А еще иногда им встречаются по пути какие-то интересные и славные места, и они остаются там погостить…

— А ты? Ты сразу пойдешь на небо или будешь гулять по интересным местам?

—Наверное, буду гулять… — Кристи запрокинула голову и вгляделась в усыпанное звездами небо. Потом закрыла глаза, вслушиваясь в отдаленный шелест волн и шуршание сосновых лап над головой. — А ты, Лёльк?

Лёлька прижалась к ней теплым боком и снова засопела.

—И я… Но только потом обязательно нужно, чтобы мы все встретились.

— Кто это «мы»?

Лёлька посмотрела на Кристи почти с возмущением и принялась деловито загибать пальцы.

—Ну, ты, я, мама и папа, Витька и Инга, Катька со второго этажа… Бабушка Луша и дядя Том, тётя Эльза и старенькая Марта из кондитерской лавки… — у Лёльки быстро закончились пальцы на руках, но она продолжала называть имена просто так, требовательно глядя на Кристи. И та не выдержала, подхватила девчушку на руки и крепко обняла ее, прервав на полуслове.

— Лёлька… Раз нам всем так хорошо вместе, может, не будем умирать? Будем жить тут вечно, собирать малину, кушать бабушкины блинчики, гулять у моря и строить песчаные замки… Моя хорошая, славная Лёлька… Зимой мы будем кататься с горы на санках, весной – запускать в ручьях маленькие кораблики с полосатыми парусами… Лето у нас будет почти вечным, а осенью будет так славно шуршать разноцветными листьями и собирать каштаны и желуди… А, Лёльк?

Малышка тепло и сонно сопела Кристи в плечо. Девушка на ощупь открыла старую скрипучую калитку и пошла по мягкой траве к дому. На пороге, силуэтом в ярко рыжеющем дверном проеме, уже ждал Лёлькин отец.

— Ладно… —пробормотала вдруг тихонько Лёлька, сворачиваясь уютным калачиком у папы на руках.

— Что ладно, малыш? — спросил он у нее, улыбкой провожая уходящую домой Кристи.

— Ладно… будем жить… вечно...